— То же было во время революции, — заметил император. — Полагаю, что и я вызвал у них такую же лихорадку… Ею болели и мои солдаты, а некоторые до сих пор болеют.

— Конечно, это так. Вы были их великой и долгой любовью, — сказал я.

— С неизбежным концом.

И вовек незабвенной, хотел я сказать, но не сказал.

Как-то раз во вторник, который не походил на все остальные вторники, Джон Лоу, который уже не был так красив, ворвался к Сен-Симону, пившему в тот момент шоколад. Их встречи по вторникам продолжались, и теперь они говорили друг с другом с доверительностью, подкрепленной тем, что Сен-Симон спас жизнь Лоу в прошлом году, когда парламент собирался отправить его на виселицу как иностранца, который вмешивается в государственные дела. Сен-Симон посоветовал Лоу спрятаться в Пале-Рояле. Он видел, как этот великий человек кричал от страха.

Лоу вернулся, ибо теперь, когда Англия обанкротилась, он, как всякий чужак, жаждал принадлежать к величайшему королевству в Европе. Он хотел, чтобы его сын танцевал в балете с маленьким королем. Он хотел, чтобы герцогини искали расположения Катарины, которая выдавала себя за его жену. Он купил герцогство Меркюр, купил двадцать штатов, покупал все больше земли и драгоценностей, купил библиотеку в сорок пять тысяч томов.

То было лето длинных очередей и слепой веры. Акции стоили тысячу ливров в июле, пять тысяч в сентябре, десять тысяч в ноябре, двадцать тысяч в декабре, а в январе — в пятьдесят раз больше прежнего. Такова была прославленная система Лоу — бунт без крови, сделанный из бумаги.

Архитекторы стали расширять дверные проемы из-за панье,[50] которые теперь носили женщины; мушки усеивали их лица, а на следующий день исчезали. Золоченая бронза всползала вверх по ножкам мебели и почти полностью покрывала ее, захватывая пространство сверкающей древесины и лака. Дамы порхали в свободных платьях без корсажей, с носами, испачканными в табаке, с высоко поднятыми волосами, а потом — с волосами короткими, завитыми и слегка напудренными. Мадам, грузная, как старая собака, не понимала, что творится вокруг.

Каждую неделю Лоу рассказывал маленькому герцогу истории, которые Сен-Симон слышал уже много раз, — о герцогине, которая поцеловала ему руку за акции «Миссисипи», и о даме, которая велела опрокинуть свою карету перед Лоу, чтобы получить возможность встретиться с ним. Она выползла из-под обломков, парик ее сдвинулся набок, она подала ему руку, с которой свисал рваный шелк, и умоляла его продать ей акции. Другая дама, которая проходила перед домом, где Лоу обедал, велела своему кучеру крикнуть «Пожар!», чтобы банкир выбежал на улицу. Люди ломились в его двери, карабкались через окна в особняк де Суассон из сада, обрушивались в его кабинет по каминной трубе. Некий тип оседлал дерево в саду Лоу.

Принцы, офицеры и духовенство стояли в очереди у него в прихожей, рассматривая аллегории Справедливости и Богатства в нишах, ожидая, как если бы то был прежний двор, ибо теперь он стал своего рода королем. Они ждали и не хотели уходить, даже когда день превращался в безумный вечер. Когда Лоу открывал дверь даже чуть-чуть, он чувствовал за ней натиск тел, шелест тяжелых лионских шелков, наплыв запахов и редких духов, и его охватывало отчаянье.

Лоу раздражало, что вся нация хотела акций, а маленький герцог, человек, с которым он виделся каждый вторник (хотя теперь всего лишь на протяжении часа), упорно держится в стороне. Сидя на перилах оранжереи, ведущей в Гулотский лес в Сен-Клу, поворачиваясь на своих красных каблуках, сам регент понуждал Сен-Симона принять от Лоу акции.

— Вы глупец, — сказал Лоу.

— Не слыхал, чтобы кто-нибудь со времен царя Мидаса был способен превращать в золото все, к чему прикасался, — ответил Сен-Симон.

Но все же регент увеличил его содержание.

Прежде чем регент купил бриллиант, он победил своих врагов, наладил дисциплину в парламенте, сокрушил Испанию и нашел Лоу с его системой. Мы знаем о его триумфах. Как долго может длиться удовольствие?

Дочь регента, герцогиня де Берри, потерявшая двух своих младенцев, каждую ночь занималась тем, что наедалась до смерти. Она загружала в себя паштет, дыни, фиги, ветчину, колбасы, пиво со льдом, печенья и пирожные. Она ела с десяти до часу с утра, потом немного гуляла в свободных платьях, поглощала огромный завтрак, потом шла спать и кричала, когда постельное белье прикасалось к ее распухшим ногам. Ее прислуга носила белые ливреи, и белые лошади влекли ее кареты, словно все они прислуживали ангелу. Ей пустили кровь в ногах, потом она стала избегать лекарей и заперлась в апартаментах, где ела еще больше дынь, фиг, молока и всего, что ей было запрещено. Ноги наливались водой, а потом она как бы лопнула и начала угасать. Когда она слегла в лихорадке, регент сидел у ее ложа, но на этот раз не смог вырвать ее у смерти. Она находилась в Люксембургском дворце, стены которого расписал Ватто, и умерла среди его fétes champétres и fétes galantes[51] и всех этих лесных нимф, убегающих в леса от преследующих купидонов, которых она никогда больше не увидит. Ей было двадцать три года, и жизнь она прожила столь порочную, что никто не согласился произнести надгробную речь на ее похоронах.

В 1719 году Лоу был все еще на коне. Регент не мог спать из-за своего горя. В кафе люди сыпали остротами. Королевство покупало акции и истощалось. За океаном лежала дикая страна, в которую никто не хотел ехать.

В сентябре по улицам Парижа провели восемьдесят только что обвенчанных пар, скованных попарно и между собой, и поместили в Ля-Рошель, где им предстояло ждать отправки в Америку. Пятнадцатилетних девочек заставляли выходить замуж за преступников. Лоу, который разбирался в теории вероятности, не знал нашего национального характера, нашей неприязни к чужим диким землям, нашей привязанности к домашним удовольствиям, к хрустящим булкам, saucissons,[52] темным винам, спелому сыру, под солнцем позднего дня сочащемуся ручейками жира по фаянсовой тарелке. (Теперь, в изгнании, я тоже скучаю по всему этому!) Не знал и нашего нежелания связываться с кем попало.

В январе Лоу был назначен главным контролером финансов Франции, и цена акций поднялась до высшей точки, но календарь перелистнулся в год 1720-й — год краха. Началось моровое поветрие. Тех, кто умер от кори, оспы и скарлатины, проносили по улицам, и дети, которые должны были танцевать в королевском балете, в том числе сын Лоу, тоже заболели. Однако маленькому королю балет уже наскучил.

Полторы сотни девушек исцарапали и искусали полицейских, стороживших их в Ля-Рошели в ожидании транспортировки. Стражи порядка стреляли в них, убили дюжину. Когда распространилась эта новость, многие изменили отношение к Лоу.

В ноябре того года инвесторы начали снимать прибыль, и огромное количество акций пошло в продажу. Цены на землю и дома, мясо и масло росли. Люди не могли купить себе хлеба. Поскольку деньги дешевели каждую неделю, долги приходилось выплачивать вдвое, и семьи разорялись.

Лоу встревожился и приуныл. Оспины глубже въелись в его лицо, мясо которого словно таяло на костяке. Теперь он, как и регент, не мог уснуть.

По временам он раздражался и принимал неправильные решения. Дюкло писал позже, что никогда еще тирания не осуществляла власть менее твердой рукой. Лоу, сумевший сторговать самый крупный бриллиант во Франции, запретил носить бриллианты и драгоценные камни без письменного разрешения. Все должны были пользоваться бумажными деньгами, и многие прятали монеты. Солдаты врывались в дома, поднимали полы и ломали стены. Полицейские хватали людей на улицах. Толпа потрясала кулаками, когда Лоу ехал под охраной полка швейцарских гвардейцев.

Дух беззакония распространился по Парижу. Факельщики на улицах освещали напуганных людей; мертвые тела сбрасывали в Сену. Участились похищения и грабежи, и даже принцы совершали преступления. Теперь улица Кинкампуа представлялась Лоу омерзительной. После многих лет тайной полиции, стуков в дверь, насмешливости, прикрывающей убожество, и плохо соблюдаемых законов противостоять оставалось только собственной природе.