Губернатору Питту требовалась слава бриллианта, чтобы продать его какому-нибудь королю, но чем шире распространялась слава о нем и его камне, тем больше Питт страдал. У него к концу дня шея болела оттого, что он все время оборачивался, подозревая слежку. Когда незнакомые люди сталкивались с ним на улице, он вздрагивал. Он избегал ночных дорог. Пусть он не носит «Питт» при себе, его самого могут похитить, чтобы завладеть бриллиантом. Его кучера знали все это. Он жил в страхе.

У бриллианта была собственная дурная репутация. Королева Анна, ее враг Людовик Четырнадцатый и король Георг отказались от бриллианта Питта. Он слишком долго оставался в Англии. Он был подобен красивой женщине, которая осталась ничьей и блекнет, как старые чернила на пергаменте. Его цена зависела от первого потрясения — от первого взгляда, от начального ослепления.

Однажды король Георг послал своего министра Джеймса Стэнхоупа, зятя Питта, к Каролине, принцессе Уэльской, чтобы убедить сына короля вернуться в кабинет и парламент. Стэнхоуп в разговоре вышел из себя и напомнил Каролине, что именно он способствовал назначению принцу ренты в сто тысяч фунтов ежегодно.

— Мы можем принять в парламенте акт, согласно которому эти деньги будут зависеть от милости короля, — сказал Стэнхоуп с угрозой.

— А вы добавите великолепный бриллиант вашего тестя к новому акту, чтобы соблазнить принца? — спросила принцесса.

Стэнхопу это не понравилось; от всякого упоминания о «Великом Питте» на лбу у него проступала испарина.

Тем не менее принцесса Каролина сделала для принца все, что могла, и тот в конце концов вернулся в кабинет и в парламент.

Губернатор вызвал к себе сына Роберта, своего внука Уильяма Питта. Губернатор сидел в специальном кресле, сделанном так, чтобы было удобно его закутанной в испачканные припарки подагрической ноге, которая теперь раздулась, как дыня.

Семилетний Уильям Питт боялся деда, который никогда не позволял ни его радостям, ни его надеждам быть беспечальными. Таким способом дед пытался подготовить Уильяма Питта, по малолетству своему верившего в абсолюты, к столкновению с этим миром.

— Смотри, мальчик.

Он вынул «Бриллиант Питта» из кармана, и солнце, заглянув ему через плечо, сделало свое дело.

— Это поэтому вас называют Бриллиантовым Питтом? Можно мне подержать его, дедушка?

Старик протянул мальчику бриллиант и сказал, что ему хочется надеяться, что он сможет позволит внуку хранить этот камень. Уже тогда из всей своей семьи он уповал только на него.

— Я продам его и заставлю деньги работать на тебя, чтобы ты мог служить своей стране и стать великим человеком.

— Как может бриллиант сделать это?

— Ты сделаешь это сам, с Божьей помощью.

— Могу ли я оставить его у себя или отдать маме?

— Разумеется, нет, — сказал губернатор.

В худшие дни войны за Испанское наследство сын Мадам, Филипп Орлеанский, каждую ночь уходил из дома. Часто он бывал с теми, кого он называл roué — под этой кличкой, означающей и «распутник», и «колесованный», сотоварищи Филиппа Орлеанского вошли в историю — потому что заслуживали колесования (хотя сами они утверждали, что кличка возникла оттого, что они настолько преданы ему, что дали бы себя колесовать ради него). Иногда они ходили инкогнито, и одна такая ночь застала их в доме трагика Дюкло, где собирались все самые известные любители азартных игр. Дом был великолепный, в каждой комнате накрыт роскошный ужин. Здесь звучала своя музыка — щелк-треск перламутровых и слоновой кости фишек. Накрашенные лица, испещренные мушками, появлялись и исчезали в мерцании свечей. Крики, смех и вино лились среди гомона игр.

Герцог Орлеанский, который слишком легко поддавался чарам фруктовых вин, сухого остроумия и таким красавицам, которых не нужно принуждать, не был особенно предан игре (он предпочитал другие развлечения), но переходил от стола к столу, пока не увидел толпу, собравшуюся вокруг одного из столов. Там играли в фараон — опасную игру.

Банк держал красивый человек с оспинами на лице. Он появился довольно неожиданно с двумя огромными кошельками золота. Он играл с такой барской беспечностью, что Филипп Орлеанский спросил, кто это, поскольку гость был явно и иностранец, и незнакомец. Человек был высок, светловолос, богато одет и имел привычку постукивать по глубокой ямке на подбородке. Он играл без всяких ограничений.

— Las, Las, — шептались все.

— Hélas? (Увы?) — спросил герцог Орлеанский и ощутил мгновенное притяжение и симпатию к банкомету.

Его старый наставник, аббат Дюбуа, твердил Орлеанскому, что не существует абсолютно хороших людей, и в незнакомце герцог сразу угадал родственную душу. Герцог знал математику и решил, что этот Las делает в уме какие-то расчеты, что и позволяет ему выигрывать. У гостя была система, но ведь все играющие в фараон думают, что у них есть система, и те, что играют постоянно, впадают в бедность, в то время как раздающие карты и банкометы, которые не играют против игры, выигрывают огромные суммы. (Это, к несчастью, я сам слишком хорошо знаю.) Беспечная экстравагантность была душой игры, но не душой того, за кем наблюдал герцог.

Никому, если он шулер, не может так везти, а он видел, что указательный палец игрока не плутует. Казалось, чужак овладел самыми законами вероятности. Он считал карты, которые приходили, и знал, какими преимуществами будут обладать те, что придут. Герцог Орлеанский любил необычные методы и тех, кто казался беспечен.

Герцог обратился к другим, опьяненным, как и о сам, риском без страха или веры, и спросил, кто это такой.

Большинство окружающих знали историю этого человека лишь частично — родился в Шотландии; дуэль из-за любовной интрижки в Лондоне, на которой он убил соперника и за это едва не отправился на виселицу; изгнание; годы странствий по Европе, всюду за карточным столом всегда выигрывал, пока не сколотил состояние. Герцогу сообщили, что этот человек изучал банкометство и коммерческое дело, финансы и ценные металлы и лотереи в других странах. За мастерство за карточным столом при повторном появлении его вышвыривали из всех столичных городов, однако он как-то избежал позора и заработал легенду. Романтика его жизни, особенно ее свобода, привлекали герцога, этого скучающего аристократа. Он уже догадался о многом, поскольку нередко два человека дурной репутации узнают друг друга с первого взгляда.

Лоу был всего на несколько лет старше герцога, и у них было больше общего, чем полагал каждый из них, ибо у обоих жены имели физические дефекты. У мадам Лоу — которая была ему не совсем жена — имелось пятно клубничного цвета на левой щеке, а у госпожи герцогини Орлеанской одно плечо было выше другого, да еще паралич, от которого у нее дрожала голова. Обычно она лежала дни напролет, опуская в свой накрашенный рот маленьких зажаренных птичек, хрустела косточками, в то время как ее голова тряслась, словно непрерывно что-то отрицая.

— У каждого игрока в фараон есть особенная система, — сказал герцог одному из своих распутников, — но в конце концов все системы подводят.

После смерти Людовика Четырнадцатого Филипп Орлеанский стал регентом Франции, правил за Людовика Пятнадцатого, которому было всего пять лет. Он подружился с этим Las, которого звали Джоном Лоу.

Список претензий губернатора Питта к своему наследнику рос. Роберт отличался склонностью к мотовству и не был достаточно добр к своим братьям и сестрам. Джеймс Стэнхоуп предложил Роберту должность секретаря гофмаршальской конторы принца, но тот не потрудился принять предложение.

В 1715 году в Шотландии начался мятеж в поддержку Стюарта, претендующего на трон. Питт сделал все, чтобы сохранить то, что он называл «французской безделушкой». Друзья Роберта, принадлежащие к партии тори, могли бы привести к его падению. Губернатору тогда было шестьдесят лет, и он на собственные деньги вооружил полк, чтобы сражаться вместе со своим младшим братом Томасом. Бриллиант все еще не был продан.