— Но ведь от укушения змей мрут и туземцы!
— Масса!.. Но всё это ничто в сравнении с опасностью, грозящей со стороны европейцев. Нет яда сильнее, убийственнее, чем людская алчность и эгоизм!.. Против этого яда даже тибетская наука бессильна.
— Стало быть, тибетская медицина…
— Никакой тибетской медицины не существует. Это реклама шарлатанов! — горячо перебил доктор.
— Но как же? Вы же сами только сейчас сказали.
— Вот что, господа, — снова перебил доктор. — Нам сейчас некогда. Ночевать здесь сегодня мы уже не имеем права… Кончайте скорее ваш обед… Когда-нибудь мы вернёмся ещё к этому вопросу… Теперь скажу, пожалуй, в двух словах. Вам приходилось слышать о громадных геологических переворотах, поглощавших целые материки вместе со всем, что на них находилось.
— Это азбука палеонтологии! — отозвался Дорн.
— Ну вот. А вы знаете, что всё живое в мире переживает пору юности, зрелости и вымирает в конце концов?
— Разумеется, знаем.
— Существует, господа, некоторая школа, назовите её хоть философской, которая рассуждает так. Закону юности и вымирая подчиняется простейшая живая клетка. Человек — простое скопление таких отдельных клеток-существ. И наука знает, что и он подчинён тому же закону… История учит, что тому же закону подчинялись все отдельные племена и нации. Наконец, астрофизика учит, что тому же закону подчинена вся планета — как скопище всего живого и вселенная — как скопище всех планет… Но в этом чудовищном, неразрывно связанном ряде пропущен между нациями и планетой с её природой существенный член огромного значения — человечество как совокупность племён и наций… Человечество — говорит эта школа — переживало в древности ступень развития, перед которой меркнут завоевания современной науки. И если это так, то где же искать памятников этого развития, как не у древнейших народов, всегда сторонившихся ревниво от сношений с народившимся новым, молодым человечеством.
— Да, Тибет к этим требованиям как раз подходит, — задумчиво согласился Дорн. — Но… позвольте, однако…
— Ничего не позволю! — замахал доктор руками. — Некогда… я и сам с вами заболтался… Ну, как вы себя, змеиный кавалер, чувствуете теперь?
— Чувствую отлично! — ответил Беляев весело. — Но… не знаю, хватит ли сил устоять… Покачивает!
Доктор достал свой маленький чёрный неразлучный флакончик и капнул одну каплю из него в плоскую чашку с питьём.
Беляев недоверчиво поглядел на чашку, поднёс её к губам и разом осушил.
— Ф-фу! — отплюнулся он.
Доктор молча с выжидательной улыбкой поглядывал на больного, сидевшего на постели. Прошло минуты четыре.
— Спустите-ка ноги с постели! — приказал доктор.
Беляев повиновался.
Доктор выждал ещё минут пять-шесть и сказал:
— Ну а теперь попробуйте встать! Да смелее, смелее.
Беляев с растерянным видом встал с постели, сделал робкий, колеблющийся шаг в одну сторону, в другую… Покрутил головой, как будто для того, чтобы убедиться, на плечах ли она у него, и вдруг разом, решившись, смелым шагом, твёрдо промаршировал до кресла, в котором сидел Дорн, и обратно.
— Да что ж это?.. Колдовство! — остановился он перед доктором, совершенно остолбенев от изумления.
— Никакого колдовства! — улыбнулся доктор. — Существует в здешних краях корешок: вырыть его, он на человечка раскоряченного похож… Вот я вас настойкой из него и угостил… Только всего.
— Женьшень? — вопросительно буркнул из своего кресла Дорн.
— Да… Его и так называют, — ответил доктор. — Ну, теперь, братцы, с Богом!.. И так мы здесь с вами загостились!.. Вы всё-таки, голубчик, обопритесь на Дорна или на меня.
Беляев в последний раз окинул взглядом странную комнату, служившую ему убежищем всё это время, и, поддерживаемый под руку Дорном, направился за доктором по извилистым, высеченным в толще скалы переходам, в потолке которых были прорублены небольшие окошечки, освещавшие путь.
Они очутились на площадке, которую можно было бы назвать открытой, если бы её со всех сторон не обступали почти отвесные гранитные скалы.
Виден был сверху небольшой клочок яркого синего неба с тончайшим перистым налётом высоких облаков, то и дело затягивающих синюю отдушину белой паутиной.
Прямо перед глазами горбилась на самом горизонте мохнатая шапка горы, одетой ледниками и снегом, резавшим глаза под лучами солнца.
Вблизи не было видно ни одного живого существа; только у одного из высеченных в скале низких отверстий, украшенных снаружи рельефной орнаментовкой на тему «из жизни драконов», уныло маячила бритая пергаментная физиономия в неизменном жёлтом колпачке.
Доктор обратился к ней с каким-то вопросом по-тибетски и в ответ получил энергичное отрицание — так, по крайней мере, показалось обоим товарищам. Несмотря на это, доктор пригласил их именно к этой двери.
— Вы сейчас увидите, господа, то, с чем знакомы весьма немногие и что видеть удавалось ещё меньшим… Впрочем, быть может, Беляева это взволнует? Посидите-ка, милый друг, на этой скамеечке, а мы с Дорном сию минуту. Кстати, там и воздух слишком спёртый для вас. Идёмте, философ!
Беляев, все мысли которого с тех пор, как он встретился с Диной в Аллагабаде, были заняты исключительно тем, что делается в Бенаресе, вообще мало, как истый техник, интересовавшийся тайнами отвлечённых занятий, без особых возражений дал усадить себя на низенькую каменную скамью и с удовольствием прислонился к спинке, высеченной в толще скалы.
Доктор с Дорном отправились за фигурой в жёлтом колпаке.
Им пришлось спуститься на несколько ступеней вниз. Перед ними уходил далеко, очевидно, параллельно наружному фасаду скалы, длинный коридор, тускло, очень тускло освещённый бледными лучами, кое-где пробивающимися сверху из узких и не особенно длинных щелей в виде бойниц. Нужно было сравнительно долго привыкать к темноте, чтобы хотя с трудом различать предметы.
Внутренняя стена коридора, по-видимому, отгораживала от него жилые помещения. Но куда же выходили окна последних? Дорн, входя, обратил внимание на то, что отверстие ведёт внутрь приземистого гранитного откоса, обрывающегося на площадку скалистых отвесов, а дальше переходящего непосредственно в массив горы, прятавшейся на горизонте под белоснежной шапкой ледников.
Или, быть может, это кладовые, хранилища? Во всяком случае, даже при плохом освещении можно было различить в некоторых местах следы цементных швов, замуравливающих небольшими гранитными кубиками низенькое отверстие, которое могло бы служить, пожалуй, дверью для низкого или сильно согнувшегося человека.
Но что особенно и сразу привлекло внимание Дорна — это маленькие круглые отверстия, в которые могла пролезть лишь рука, черневшие там и сям в толще стены и делавшие её похожей на ряд тесно сдвинутых скворечен. Сходство увеличилось ещё тем, что под отверстиями был высечен небольшой выступ-полочка.
Дорн с изумлением, подойдя ближе, убедился, что на одной из таких полок стоит плоская микроскопическая чашечка с остатками риса… С удивлением, смешанным с ужасом, он молча обернулся к доктору.
— Да, — тихо ответил тот на его молчаливый вопрос. — Там люди.
— Что вы говорите?
— Да! — повторил учёный. — Вы видели дверь, налево от той, куда мы вошли? Там вы увидали бы и двери в стенах. Там ученики и посвящённые самых низких степеней выдерживают свои первые испытания, начиная с шести недель и до трёх лет… Потом их выпускают, и от их доброй воли зависит, продолжать ли своё заключение или идти по другому пути совершенствования, или даже совершенно оставить братство «жёлтых колпаков»… А здесь… — доктор на минуту умолк. — Здесь находятся посвящённые высших степеней, избравшие созерцательный путь совершенствования и никогда, слышите, никогда, до самой смерти не покидающие этих келий, в которых царит абсолютная темнота и не доходят звуки.
Дорн почувствовал, как у него ослабели от волнения ноги.
— Выхода отсюда нет! — продолжал доктор. — Если бы замурованный и хотел этого со временем, замуровавшие его не пустят, разве лишь в том случае, если особым способом получат указание от тех, кого никто не видал, но которые существуют и… живут не особенно далеко отсюда. Но это бывает редко, страшно редко. И к тому же, — голос доктора странно дрогнул, — допущенное для текущего полувека освобождение очередного замурованного не так давно уже состоялось. Что бы вы сказали, если бы кто-нибудь стал уверять вас, что стоящий рядом с вами человек провёл в одной из таких скворечен безвыходно одиннадцать лет… долгих лет?
