— Не знаю, — продолжал доктор взволнованно, — ожидала ли несчастная девочка приговора мудреца с таким трепетом, с каким ждал его я… Гуру безучастно поглядел на скорченного в пыли ребёнка, потом поднял глаза на толпу и сказал: «Ты, сын своих родителей, должен отправиться в Аррунгабад и пожертвовать в один из тамошних храмов десятую часть твоей выручки за бананы этого сбора. До тех пор, пока ты не выполнишь этого, ты нечист и должен есть отдельно от семьи. Нечистое дерево должно быть… срублено! — При этих словах бородатый купец горестно ахнул. — А „это“, — гуру кивнул головой в сторону ребёнка, — „это“ вы можете побить камнями и потом стащить в джунгли, подальше!»

— Я отказываюсь верить! — вскричал весь бледный Дорн, вскакивая со своего места. — Я отказываюсь верить, чтобы такой ужас мог происходить не дальше десяти лет тому назад в колониях самого развитого в мире народа. Доктор! Вы рассказываете мне страшную сказку, приключение из романа Жюль Верна или Жаколио!..

— Так думает большинство европейцев, не бывших в Индии, — грустно улыбнулся доктор. — Действительно, «просвещённые мореплаватели» — англичане разбили болотистые джунгли и чащу по склонам гор на правильные лесничества с лесничими во главе… на карте… Трамваи звонят на улицах городов, но достаточно выйти из вагона на линии железной дороги, например за Натуром, и отойти к югу на сотню-другую вёрст среди извилистых притоков Годевери, углубиться в страну на севере от Серингапатама или к востоку от Удайпура к горам Виндия, чтобы очутиться среди обстановки, о которой романы дают самое смутное представление. Английская полиция безукоризненна и бдительна, но в джунглях, где индусу знакомы неприметные для глаза тропинки и где прячутся племена, умеющие ловить руками змей, от укушения которых умирают люди в несколько секунд, там полиция бессильна.

— Быть может, вы правы, — выронил Дорн, — но признаюсь откровенно, будь я на вашем месте, я бы не выдержал. Первая пуля почтенному «святому», остальные в толпу. А если бы не хватило, чёрт с ними, оставил бы два последних патрона себе и ребёнку.

— Вы забываете, что я был безоружен, — возразил доктор, с улыбкой наблюдая волнение студента.

— И… на ваших глазах… — горько возразил Дорн, слушавший доктора с недоверчивой усмешкой, — на ваших глазах несчастного, беззащитного ребёнка…

— Этот ребёнок… — спокойно перебил доктор, поднимаясь с кресла и с наслаждением потягиваясь, — этот ребёнок гремит сейчас в столовой посудой и готовится звать нас к ужину… Идёмте?

Растерявшийся Дорн молча последовал за ним.

В столовой ужин был сервирован теми же блюдами, которыми Джемма, в качестве лакея, угощала Беляева. Только цветную капусту заменяли артишоки да в белоснежной пене взбитых сливок выглядывали ломтики яблок и груш.

— Послушайте, доктор! — сказал Дорн, всё ещё находившийся под впечатлением рассказа, выслушанного на веранде. — Мне всё-таки кажется, что вы шутили со мной… Каким же образом вам удалось спасти ребёнка?

— Нет, я не шутил… Но об этом как-нибудь в другой раз… Джемме будут тяжелы эти воспоминания… Я рассказал ему твою историю, мышка! — повернулся он к девушке.

— Вы склонили на свою сторону гуру? — не унимался студент.

— Нет! — нехотя возразил доктор. — Я не встречал ещё человека, который заставил бы гуру этой секты отказаться от своих слов.

— Но вы же говорили, что гуру подчинял себе взглядом толпу… даже тигра!

— А вы думаете, со мной справиться легче, чем с тигром? — загадочно усмехнулся доктор. — Вы помните наш опыт у Бутягиных? — прибавил он и, желая, очевидно, переменить разговор, взялся за лежавшие у его прибора газеты с вечерней почты.

— Позвольте мне предложить вам последний вопрос, — сказал Дорн настойчиво после минуты молчания.

Доктор оторвался от газеты.

— Ну?

— Вы сами… Кто вы такой?

Доктор рассмеялся.

— Вопрос ребром… Кто я такой?.. Приват-доцент университета.

— Я спрашиваю не из пустого любопытства, а вы… отвечаете шуткой, — обиженно сказал Дорн.

Доктор посмотрел на него серьёзно и сказал:

— Вас, должно быть, интересует, русский ли я? Даю вам честное слово, я русский, коренной русский… И происхождением и воспитанием.

— Это не то… — возразил студент. — Мне надобно знать, кто вы, — снова с ударением повторил он.

Доктор остановил на нём странный взгляд.

— Кто я? — сказал он, и лицо его приняло сосредоточенно грустное выражение.

Дорн с удивлением увидал его усталые, разом потускневшие глаза, глубокую складку около рта и серебристые нити в тёмных курчавых волосах. «Сколько может быть лет этому человеку?» — промелькнул у студента вопрос.

— Я… человек! — медленно, серьёзно ответил доктор, продолжая смотреть остановившимся взглядом куда-то поверх головы Дорна. — Да. Человек! — повторил он. — Слабый человек… Человек, знающий бесконечно мало в сравнении с тем, что хочет и… должен знать… Большего я вам не могу объяснить.

Дорн разочарованно поник головой.

— Вы — увлекающаяся натура! — сказал доктор, снова отрываясь от газеты. — Вас целиком захватывает одна мысль. Нам с Джеммой, несмотря на её возраст, пришлось испытать в жизни побольше вашего, но это не мешает ей во многом ещё оставаться ребёнком, а мне… — он пошуршал листом «Таймса», — мне интересоваться, например, тем, что в Англии кончилась забастовка углекопов, что итальянцы открыли пальбу по Дарданеллам, что вышедший из Роттердама к Зондскому архипелагу третьего дня пароход…

Доктор внезапно умолк и, смертельно побледнев, впился глазами в столбец, перечислявший чьи-то имена… Он нервным движением дрожавших рук свернул газету, положил её в карман и, вставши из-за стола, вытер платком покрывшийся испариной лоб.

— Да! Я, пожалуй, был неправ по отношению к вам сейчас! — выронил он упавшим голосом, повертывая к Дорну лицо, на котором тот, вне себя от изумления, заметил следы настоящего отчаяния. — Да!.. Не прав… говоря, что меня ничто не захватит целиком… Джемма! Я должен немедленно ехать в город. Оттуда… оттуда я, должно быть, поеду ненадолго за границу. Я телеграфирую тебе… Дорн побудет с тобой эти дни… Не правда ли, Дорн?.. Поезд идёт в одиннадцать двадцать. Я успею ещё.

Он быстро прошёл в переднюю, надел пальто, поцеловал в лоб растерявшуюся Джемму, пожал руку Дорну, и не успели ещё ошеломлённые молодые люди отдать себе отчёт в происходившем, как его шаги уже скрипели по дороге к станции.

— Дорн! — донёсся из темноты его теперь уже окрепший голос. — Не забудьте про Томми!.. Череп!..

«Лавенсари» целую неделю стоял ошвартованным у одной из пристаней Роттердама.

Беляев, на которого Рейн при своём впадении в море произвёл самое жалкое впечатление, целыми днями просиживал в каюте или на палубе, не покидая судна.

Река и город его мало интересовали, в особенности с тех пор, как, съехавши на другой день по прибытии на берег, он не нашёл в почтамте ни письма, ни перевода на своё имя.

Между тем шкипер ещё из Риги отправил составленную им телеграмму в Воронеж, к отцу, объяснявшую, достаточно, впрочем, туманно, внезапный отъезд за границу и в самых энергичных выражениях просившую направить сумму покрупнее, именно в Роттердам, куда был зафрахтован груз «Лавенсари».

Маттисон предупредил Беляева, что весенние льды, оторванные от берегов, могут сгрудиться возле Зеландии, особенно в Зунде, и, вместе с весенними бурями, не пустить его ни к датским портам, ни к Гамбургу, вплоть до самого Роттердама.

Так на самом деле и случилось. «Лавенсари», прижатый всё время к Скандинавскому полуострову бродячими льдами, принуждён был наливаться водой в Готтенбурге и прятаться от захватившего его в Скагерраке шторма в Христианзанд, откуда он, следуя уже по прямой, не видал европейского берега до самого места назначения.

Сразу же с почтамта Беляев отправил новую, на этот раз отчаянную, телеграмму и теперь с нетерпением ждал, когда вернётся с берега шкипер, обещавший ему наведаться по дороге из транспортной конторы в почтамт.