Л. МАЦИХ: Евреи, да. Чего раньше в масонских Ложах не наблюдалось.

Н. АСАДОВА: А как же, если там все традиционные обряды были шотландские, соответственно, и христианские во многом, как евреи могли проходить эти обряды?

Л. МАЦИХ: К тому времени те евреи, которые туда вошли, они уже к такого рода обрядам перестали относиться как к вероотступничеству. Это уже конец 19-го века, и иудаизм потерял много своих, так сказать, приверженцев. Для тех евреев, уже европейских, ассимилированных и европеизированных, для них и христианство перестало быть жупелом, и масонские обряды утратили, так сказать, привкус такого разрыва, что ли, с иудейской традицией. Они ко всем этим вещам стали относиться как к некому такому культорологическому артефакту.

Н. АСАДОВА: А в 1878 году Яблочков все-таки вернулся в Россию, и задача у него была заняться проблемой распространения электрического освещения на родине. Как ему это удавалось делать?

Л. МАЦИХ: Ну не очень ему удавалось. Конечно, на Западе все шло гораздо лучше. Поскольку и условия для бизнеса там были не в пример лучше, чем в России, и условия для его работы экспериментаторской. Он все время закупал реактивы, закупал оборудование новое, он все время чего-то там бил в своей лаборатории. Не щадил ни себя, ни тех вещей, с которыми работал. Кроме того, я же сказал, он не знал счета деньгам. Например, одна из его ошибок — он попросил себе в одной фирме немецкой, которая распространяла его лампы, не процент с прибыли, а фиксированную зарплату. То есть он если бы он просил процент, он был бы в сотни раз богаче. Но надо было проверять счета, нужно было входить в эти конторские книги — для него это была вещь абсолютно невозможная и чудовищно скучная. И он предпочел положиться на их честное слово, они ему выплачивали зарплату определенную. И когда спрос на лампы пошел на убыль, а это неизбежно должно было случиться, его благосостояние очень пошатнулось. А он полагал наивно, что спрос будет всегда. В этом смысле он тоже был маркетолог не очень хороший. Он полагал, что счастье будет длиться вечно. А кризис настиг его, как всякого человека, занимающегося электротехникой и вообще энергетическими вещами. В Россию он приехал пропагандировать свое изобретение в надежде на поддержку. И поддержку ему оказали, но моральную. То есть он здесь получил ломоносовскую медаль, премию, он получил звание члена Императорского общества, научно он получил бумаги, свидетельствующие о признании коллег…

Н. АСАДОВА: Была создана компания, Яблочков — изобретатель…

Л. МАЦИХ: Кампанию он сам создал. Вот он ожидал поддержки от государства, не получил.

Н. АСАДОВА: В общем, он был богатым человеком на тот момент. И ему дали создать эту компанию.

Л. МАЦИХ: Что значит «дали создать»? Тогда в России можно было зарегистрировать свое дело легко. Но вопрос в том, что он ожидал, что его, всемирно известного изобретателя, будут нести на руках два квартала. А ничего такого не было, никто не ждал особо. И, в общем, он не видел интереса не столько к своей персоне, сколько к его изобретениям. И столкнулся с тем, что здесь, по большому счету, никого не интересует. Это было для него очень тяжелым ударом. Он очень искренне любил Россию, так немножко эстетически, как все, что он делал, и этот момент его потряс абсолютно. Он, кстати говоря, на смертном одре, уже тогда последняя фраза его в жизни была такая: «И там нелегко (имеется в виду за границей), и здесь все трудно». Для него это было тяжким разочарованием, что вот здесь как-то он не получил того признания, на которое вправе был бы рассчитывать. Отчасти из-за консерватизма традиционного, мы говорили о нем в начале передачи, отчасти из-за характера его, отчасти из-за того, что… ну, в общем, российская цивилизация к тому моменту не нуждалась в таком количестве инноваций, какое пульсирующий гений Яблочкова готов был ей предоставить.

Н. АСАДОВА: Ну, то есть, по сути, он опередил свое время?

Л. МАЦИХ: Он по-иному считал. Он, как и Ковалевский, считал, что они не на той улице родились. Котляревский, один из друзей Ковалевского, все любил цитировать Пушкина: «Угораздило меня родиться в России с умом и талантом». Очень горькое признание. Но как раз вот Яблочков мог о себе такое сказать.

Н. АСАДОВА: Но он себя попробовал и в Париже, и добился успеха. Ну чего бы ему там не остаться было?

Л. МАЦИХ: Ну он же хотел принести пользу любезному Отечеству, для чего он и «Космос» затевал. Эти люди думали не только о своем кармане и своем преуспеянии, в отличие от многих нынешних технически одаренных персонажей. Они искренне хотели Родине принести пользу. Они хотели, чтобы их изобретения двинули вперед не только Москву, Петербург, несколько центральных улиц, скажем, осветили, но чтобы в целом ситуация изменилась — чтобы пришли новые толковые молодые парни, чтобы электротехническое общество изменило быт не только двух столиц, но и глубинки российской, которая жила в совершенно зачастую по допетровским лекалам. Вот чего они хотели. Он же сам-то был саратовский, из глухого Сердобского уезда. Он искренне хотел, чтобы в его Саратове родном жизнь бы изменилась. Ну, пусть не как в Париже, но во всяком случае как в Москве и в Питере была бы. До этого было очень далеко.

Н. АСАДОВА: А когда он вернулся в Россию, он делал попытки, вообще его интересовало вступление в какие-то Ложи существующие масонские?

Л. МАЦИХ: Нет, он не делал таких попыток. Он полагал, что он чином их всех старше, и отношения у него с российскими масонами были довольно тяжелыми и напряженными. Его не очень принимали, а он не больно за этим признанием гнался. То есть он считал, что его Ложа «Космос» — это есть некая вершина достижения российского масонства. То есть это квинтэссенция всего того лучшего, что тогдашняя Россия способна дать. Он полагал, что эти люди, раз они оказались в эмиграции, то они уехали туда, будучи непринятыми на Родине. Это для него уже был знак их некоторой элитарности и исключительности. Это довольно сомнительный критерий, но он им руководствовался. И он не искал контактов с российским масонством, он полагал, что его Ложа «Космос», она должна всех… это же «Космос»! Она должна всех в себя вобрать. В этом смысле у него были такие же претензии, возможно, как в конце 18-го века у Елагина. Но это малоосуществимая в масонстве идея. Там каждый хочет быть на особицу.

Н. АСАДОВА: Яблочков работал в Политехническом музее в Москве.

Л. МАЦИХ: Да.

Н. АСАДОВА: И мы попросили Алексея Дурново выйти на улицу, к Политехническому музею, и поспрашивать прохожих, что же они знают об этом заведении и о роли Яблочкова в российской истории. Вот что получилось.

А. ДУРНОВО: О Политехническом музее разговор не получился, люди мало что знают о здании, что находится в самом центре Москвы и занимает едва ли не половину Новой площади. Однако, узнав у меня, что же это за дом и чем он знаменит, они охотно заводили разговор. Технический прогресс, изобретения и роль России в мировой науке оказались отличной темой для дискуссии. Николая разговор об изобретателях сразу навел на мысли о советской авиации. Он вспомнил первый полет Гагарина, достижения Циолковского и посетовал на то, что отечественное самолетостроение находится в упадке.

— Освоение космоса. Мир познаваем на том уровне, на котором достигнут научно-технических прогресс. Отсюда все выводы. Циолковского… (неразб.) К сожалению, мы утратили достижения все, которые были у нас в авиации. Мы были первые.