Мы взлетаем и, сделав круг над аэродромом, собираемся в группу.

На жене светлое платье, и я еще некоторое время вижу ее на земле. Потом она превращается в белое пятнышко и наконец совсем исчезает из виду. До свидания, родная! Когда-то теперь мы встретимся?..

Группа минует Тихвин, Новую Ладогу, Ленинград, пересекает Финский залив и приземляется на небольшой площадке, окруженной со всех сторон лесом. Это и есть наш теперешний аэродром.

Адъютант Дармограй и писарь Дук обживают новую эскадрильскую землянку, поставленную для нас аэродромными строителями. Сколько сделали эти люди за время войны различного рода укрытий, сколько вырыли, перекрыли, утеплили таких вот землянок, оборудовали командных пунктов! Сколько они построили новых аэродромов! Аэродромов, которых не было до войны и не будет наверняка после нее. Их распашут, и заколосятся на них тучные колхозные нивы...

К нашей стоянке вплотную примыкает чудесный сосновый бор. Воздух здесь, что называется, курортный. Но у нас нет времени наслаждаться красотами природы. Уже на следующий день мы заступаем на боевое дежурство. Из штаба предупреждают, что финские истребители, как никогда раньше, проявляют активность. Большими группами барражируют они над Финским заливом и зачастую вступают в бой с нашими самолетами. Были случаи, когда авиаторы противника летали на «чайках» с нашими опознавательными знаками.

— Ну, это уж хамство! — говорит Костылев (мы с ним вдвоем сегодня дежурим). — То на наших СБ летали, а теперь на «чайках»...

Я сижу в кабине и чувствую, как ко мне подкрадывается дрема. На мгновение закрываю глаза и слышу тревожный голос техника:

— Товарищ командир, ракета!.. Вам вылет!..

Запускаю двигатель и, едва поспевая за Егором, взлетаю.

По радио получен приказ идти курсом на Кронштадт. Где-то там, на высоте пяти тысяч метров, появились вражеские истребители. Пять тысяч метров — это примерно пятнадцать тысяч футов. Мы с Костылевым лезем вверх, скребем эти «футы-нуты». Но ни над Кронштадтом, ни на подступах к нему самолетов противника мы не обнаруживаем. Только минут через десять из района Териок показывается какой-то самолет. Он идет на бреющем прямо на Кронштадт.

— Егор! — кричу я Костылеву. — Смотри — над самой водой... По-моему, «чайка» со стороны Финляндии.

Костылев молниеносно снижается. Я следую за ним. Теперь мы видим «чайку» уже более отчетливо.

— Звездами замаскировалась! — кричит Егор и заходит в атаку.

Идущий над водой самолет разворачивается к аэродрому, где стоит 4-й гвардейский полк нашей бригады. Мы не отстаем от «чайки». Костылев открывает огонь. Она переворачивается в воздухе. Я тоже даю по ней очередь. Машина падает возле самого аэродрома.

— Хорошо, что успели, — кричит Егор, — А то бы она наделала дел!

Мы набираем высоту и еще минут десять барражируем над заливом, пока не получаем команду на посадку.

Приземляемся. Егор докладывает Мясникову:

— Товарищ командир, задание выполнено.

Мясников стоит спиной к нам. Егор снимает шлем и, устало покряхтывая, вешает его на гвоздь.

— Обнаружили финскую «чайку», — говорит он. — Ну и...

— Не надо! — обрывает Мясников. — Что сбили, знаю. А вот знаете ли вы, кого сбили?!

Мы в недоумении переглядываемся. Командир по-прежнему стоит лицом к тусклому окну землянки.

— Называется, открыли счет, истребители хреновы!..

— Товарищ командир, — подаю я голос. — «Чайку» мы заметили почти у самых Териок. Шла курсом на Кронштадт. В чем же наша ошибка?

— В чем? Вы сбили начальника штаба четвертого полка подполковника Бискупа.

Меня прошибает озноб. Костылев точно окаменел. Мы хорошо знаем Бискупа. Как же так получилось?

Раздается телефонный звонок. Майор снимает с аппарата трубку.

— Так, ясно... Невредим?.. Вас понял... А самолет?.. Вдребезги...

Не вешая трубки, Мясников смотрит на нас. Лицо его несколько проясняется. Он пытается улыбнуться, но тут же снова становится серьезным.

— Так, понимаю... Облетывал после ремонта?.. Но по чему же он к Териокам-то пошел?.. Ах, решил прогуляться... Так, ясно... Есть, товарищ полковник, всыпать обоим за... бдительность!..

Командир вешает трубку на рычаг телефоне. Целый день все мы ходим под впечатлением происшедшего. Да мне, признаться, и ночью не дает покоя мысль о Бискупе и его «чайке».

Утром на зеленом пригорке, служащем крышей командного пункта полка, летчики собираются покурить. Ко мне подсаживается Сережка Сухов:

— Да, теперь вам с Егором в четвертый полк лучше не наведываться!

— А что? Мы бдительность проявили. Так, Егор?

Из землянки выходит начальник штаба майор Куцев.

— Вы что это с утра пораньше табунитесь? Крышу не провалите.

— Трофим Петрович, не звонили в четвертый? — спрашивает у него Ефимов, — Как там ваш коллега себя чувствует?

— Звонил, — щурясь на солнце, неторопливо отвечает Куцев. — Отходит понемногу. Просил не наказывать Костылева и Каберова. Сам, говорит, виноват. Считает, что они действовали правильно,

Что ж, Бискупа мы знаем как великодушного человека. Он иначе сказать не мог. Но нам понятно также, что мы поступили очень опрометчиво.

Как получилось, что ни один из нас не попытался установить, не является ли злополучная «чайка» нашим самолетом? Как получилось, что ни Костылев, ни я не задумались над тем, почему она так спокойно идет по курсу, не реагируя на наше приближение? Можно было бы проследить, как она поведет себя, дойдя до аэродрома. Уничтожить ее мы могли бы в любой момент в два счета. Более того, ее можно было вынудить к посадке. Теперь нам ясно, что мы погорячились. Но что было, то было!

Майор Куцев грозит мне пальцем:

— Смотри, не сбивай больше своих!..

В этот момент на КП звонит телефон, и начальник штаба спускается к себе. Через минуту становится известно, что Ефимову, Сухову, Львову и Чепелкину предстоит вылет.

На нашем аэродроме стоят штурмовики. Члены их экипажей — наши старые друзья. Тяжело нагруженные бомбами машины их уходят в воздух. И вместе с ними поднимается в воздух группа Ефимова. Цель — нанести удар по кораблям противника. Но обнаружить корабли почему-то не удается. На обратном пути на наши штурмовики пытается напасть семерка финских «капрони». Группа Ефимова завязывает с ними бой. На помощь ей идет по тревоге наша четверка во главе с Егором Костылевым.

При этом в самом начале дела происходит недоразумение. Летчик Борисов в спешке садится в мою машину и поднимает ее в воздух. Мне волей-неволей приходится лететь на его истребителе.

Над заливом мы встречаемся со штурмовиками. Истребителей с ними нет. По радио нами принята команда: «Быстрее помочь Ефимову!» Немедленно набираем высоту, но вражеские истребители уже уходят на свой аэродром. В группе Ефимова видим только три самолете. Где же четвертый? Возвращаемся домой и узнаем, что Чепелкин погиб. Истребитель его был подбит. Петр пытался дотянуть машину до берега, но не смог, стал садиться на воду и почему-то выпустил посадочные щитки. Возможно, он был ранен и сделал это автоматически. Машина коснулась воды и сразу же ушла в глубину. Петр не успел покинуть кабину самолета.

Это был трудный день.

В довершение всех бед Борисов повредил мой самолет. Придя с задания, он ни с того ни с сего стал приземляться против старта в направлении к посадочному знаку. Самолет в мгновение ока выкатился за пределы рабочей площади аэродрома, неожиданно налетел на зенитное орудие, скапотировал и, конечно, разбился. Летчик же (ему везло в подобных случаях) невредимым выбрался из кабины. Причем так получилось, что до этого Борисов разбил два моих самолета. Теперь он разбил третий.

А между тем этот человек не был новичком в нашем деле. До войны он водил самолеты гражданской авиации, потом переучился и стал истребителем. Но ему, как мы в этом убедились, недоставало быстроты реакции, которая так необходима летчику! И еще ему недоставало натренированности. В воздушном бою некогда думать, как надо поступить, что включить, на что нажать. Сплошь и рядом приходится действовать автоматически. Но такого рода автоматизм — следствие бесчисленных тренировок, отличного знания машины. Борисов же не особенно заботился о повышении своего воинского мастерства и в результате за восемь месяцев пребывания в части не сбил ни одного вражеского самолета.