С началом сумерек мы были уже у самолета. Несколько позже фашистская авиация начала бомбить станцию. Бомбы рвались так близко, что казалось, Вот-вот накроют нас. Я смотрел на станцию. Вряд ли там была хоть одна живая душа. А самолеты все шли и шли. Находиться вне укрытия стало опасно, и я предложил технику на время оставить работу и забраться под машину.

Я комбинезон недавно постирал, товарищ командир, — как бы между прочим говорит Грицаенко. — Грязно уж очень под машиной. Как — нибудь так…

Я тоже не полезу под грузовик, — вторит ему Алферов. — Старшина у нас очень уж строгий. Не любит грязнуль. Матрос ты, говорит, или кто?..

В просвете между облаками ненадолго показалась неполная луна. В ее слабом свете видны темные силуэты вражеских бомбардировщиков. Где-то рядом заговорила зенитка, потом вторая, третья. Один из самолетов прошел над нами так низко, что едва не коснулся земли.

— Вот черт! — Алферов проводил сердитым взглядом скрывшийся во тьме самолет. — И все же надо работать. Может, эта сволота всю ночь будет летать.

Неожиданно бомбы засвистели, казалось, прямо над нашими головами.

— Ложись! — успел крикнуть я, и все припали к земле.

Одна из бомб упала так близко, что комья выброшенной взрывом земли загрохотали по перкалевой обшивке крыльев.

Мы встали и отряхнулись. Грохот бомбежки постепенно стихал.

Через некоторое время на Большую Вруду снова налетели фашистские самолеты. Но ничто уже не могло помешать нам. Истребитель был разобран и погружен на машину.

Коротка августовская ночь, но к рассвету все у нас было готово к отъезду. Машина, тяжело переваливаясь, пошла по полю, подминая колосья спелой ржи. Едва мы миновали деревню, как противник начал артподготовку. Но снаряды рвались позади нас, и мы были уже вне опасности.

Создав перевес в силах на этом участке фронта, гитлеровские войска ценой больших потерь утром овладели деревней Большая Вруда, вернее, тем, что от нее осталось.

Над клопицким аэродромом нависла опасность. Фашистские войска грозили охватить его с двух сторон. Гарнизон решено было эвакуировать. Когда мы привезли мой истребитель в Клопицы, там уже все было, что называется, поднято на ноги. Нам оставалось только захватить свои вещички и прямым путем следовать в Низино. Багрянцев и Тенюгин на некоторое время задержались, чтобы прикрыть аэродром, а потом и бомбардировщики (когда они будут возвращаться на свое постоянное место базирования, под Ленинград).

Машина шла ровно. Дорога была хорошая. Я блаженно закрыл глаза. После бессонной ночи хотелось отдохнуть. Вспомнились жена, дочурка, родители. После начала войны я получил от них только два письма. «У нас все хорошо, не беспокойся. Все живы, здоровы. Ниночка уже бегает и много говорит», — писала жена в последнем письме.

Оно было со мной. Достав его, я снова — в который раз! — перечитал знакомые строчки. «У нас все хорошо…» Фашисты в Старой Руссе и уже подошли к Шимску. А у них в Новгороде «все хорошо». Какое уж там хорошо! И попробуй тут не беспокоиться!..

Шофер замедляет ход машины. У нас на пути большая группа беженцев. Женщины, ребятишки, старики гонят скот, несут на плечах узлы, котомки, чемоданы. Больно смотреть на эту картину. Люди снялись со своих насиженных мест и идут неведомо куда…

Многие поднимают руки и просят подвезти. Но у нас даже примоститься негде. Едем не останавливаясь. Неожиданно перед машиной возникает фигура старика. Он поднял над собой девочку с забинтованной головой. Водитель резко тормозит, чтобы не сбить их.

— Ты куда, отец, под колеса, да еще с ребенком! — кричит он, открыв дверцу.

Я выхожу из машины,

— Подвези, сынок… Старый я… Нам бы до Ленинграда только… Матку-то ее, слышь, бомбой фашист убил… А внучка вот…

Он поправил окровавленную повязку на голове девочки, трясущейся рукой вытер слезы.

— И избу сожгли, ироды!.. До Ленинграда бы нам, сынок…

Узнав, что мы едем не в Ленинград, а на ближайший аэродром, что везем в ремонт самолет, который нужен нам, чтобы бить фашистов, старик прижимает к груди внучку и отходит в сторону.

— Дай вам бог, сынок, одолеть супостата Гитлера… Дай вам бог!.. За Ропшей дорога ухудшилась. Машина переваливается из стороны в сторону, того и гляди, борта не выдержат. Шофер вынужден ехать медленнее.

Грицаенко из кузова наклоняется к дверце машины:

— Товарищ командир, к дому подъезжаем. Низино уже видно.

И' верно, из — за деревьев небольшой рощи показалась верхушка знакомой водонапорной башни. Над аэродромом курится облако рыжей пыли. Видимо, истребители выруливают на старт. Вот они уже взлетели и, быстро набрав высоту, ушли на запад, растворились в голубизне тревожного ленинградского неба.

На противоположной стороне аэродрома, очистившегося от пыли, мы видим едва заметный, замаскированный елочками бугорок. Это наша землянка. Машина идет мимо ангаров, Оставленные своими хозяевами, они осиротело смотрят на нас своими маленькими, запыленными оконцами.

Дома! На войне, а все же дома!

На стоянке машину уже обступили со всех сторон летчики и техники.

— Привет клопицким!

— Откуда дровишки, Саша? — Друзья обнимают спрыгнувшего с машины Грицаенко и разглядывают привезенный нами самолет. — Ерунда, починим. Будет опять как новый!

Не спеша, вытирая руки ветошью, подходит к нам дядя Володя (так называем мы Линника, старшего техника звена). Владимир Трофимович тепло приветствует нас, справляется о моем самочувствии и сразу же переносит внимание на самолет.

— Сильно поврежден? — встав на колесо автомобиля, он заглядывает в кузов.

— Да, попало малость.

— А взамен что? — спрашивает Линник, разглядывая самолет.

Я ответил не сразу. Не хотелось рассказывать про сбитый «юнкере», так как падения его я не видел. Следовало бы подождать официального подтверждения, которое обещал прислать встретивший меня на месте вынужденной посадки капитан. Но Линник ждал ответа, а разочаровывать этого доброго человека не хотелось. Понимая, что севший на болото «юнкере» потерян для фашистов, я сказал; а взамен, дядя Володя, одного большого.

— Да? Значит, это уже второй?

Он крепко пожал мне руку и тут же с гордостью стал рассказывать окружающим, что я одержал вторую победу.

— А самолет мы вам сделаем, товарищ командир. Снова летать будете, — утешает меня Владимир Трофимович.

Я узнаю, что в Низино с западных аэродромов слетаются самолеты соседних эскадрилий. Понемногу собираются и мои друзья. Обстановка остается сложной. Истребители садятся, заправляются и вновь уходят на боевые задания.

Майор Новиков и комиссар Исакович тепло встречают меня, осматривают привезенный нами самолет, покачивают головами.

— Сам-то как? — спрашивает командир.

— Нормально, товарищ майор!

— А это? — показывает он на правую бровь.

— Пустяки, стеклом царапнуло, перед посадкой забыл очки снять.

— Вот, Михаил Захарович, — Новиков смотрит на комиссара, — всегда у них все «нормально». Всегда у них все «пустяки». Побывал у черта в лапах, вырвался живым и уже улыбается, словно ничего не было. Вот что значит молодость! Иди-ка обедай да отдыхай, — говорит он мне. — Пока твой истребитель ремонтируют, видимо, полетаешь на моем, Я себе самолет найду…

Обрадованный тем, что уже завтра смогу летать, я заторопился к друзьям, но майор остановил меня.

— А сегодня вот… — качал он и запнулся.

— Вы что-то хотели сказать, товарищ майор?

— Да… Вчера погиб Годунов. — Он с трудом произнес эти слова и, помолчав, добавил:

— Четверка против шестнадцати…

Ни о чем больше не расспрашивая, я попросил разрешения идти.

Борька, Борька! Наш заводила и весельчак, комсомольский вожак, душа эскадрильи!

Я иду, ничего не видя перед собой. Все вокруг стало рябым, нечетким, как в дождь за окном.

Безлюдно, тихо в гарнизоне. Здание штаба полка опустело. Большой черный репродуктор над дверями клуба, не замолкавший в былые времена даже ночью, теперь молчит. Да его и слушать некому. Я заглядываю в одно из окон клуба. Сколько в нем было музыки, веселья, песен в ту последнюю мирную субботу! А вот здесь, на этом месте, мы простились с Валей. В душе боль. Неужели и Низино достанется врагу? Нет, нельзя этого допустить!..