– Ну?

– Да, – прошептал Тано. – Простите! Простите! Можем мы теперь снова забраться в повозку?

Вальдраку и Сандор переглянулись.

– Спятил! – пробормотал Сандор. – Малец вовсе ума лишился!

– Неважно, – сказал Вальдраку. – Трудиться у наковальни – большого ума не требуется. Отошли его обратно в оружейную, и так уже несколько часов пропало из-за его строптивости.

Положив руку мне на плечо, он другой рукой ласково взъерошил мои волосы.

– Хорошо, Дина! В какой-то миг мне показалось, будто ты собираешься разочаровать меня, но, разумеется, ты этого не сделала. Ты по-прежнему моя редкая пташка.

Я едва слушала его. Голова болела так ужасно, что мне казалось, я вот-вот рухну, и внезапно меня начало рвать, все снова и снова, до тех пор пока не осталось ничего, кроме горькой желчи. В разгар всей этой беды мелькнул крохотный проблеск утешения: меня вырвало на расшитые сапоги Вальдраку.

Я лежала меж наглаженных белых простыней, под зеленым шелковым стеганым одеялом и чувствовала себя несчастной. Никогда раньше не спала я в такой роскошной постели. Никогда раньше на мне не было такой ночной сорочки, такой нежной и белой и со столькими оборками, что я ощущала себя не / то тучкой, не то девочкой из снега.

Мельникова дочь Силла у нас дома в Березках позеленела бы от зависти. Если забыть о прическе, я, верно, походила на одну из тех, кого Роза называла «знатные», на девочку, у которой чего только нет, потому-то она и чувствует себя богатой и радуется жизни. Но на душе у меня кошки скребли. Там будто что-то свернулось в клубок и начало разлагаться.

Кхо-то легко постучался в дверь.

– Дина, ты проснулась?

У меня было желание натянуть шелковое одеяло на голову и сказать «нет». Но то была Марте, а Марте не обманешь!

– Да, – ответила я, чуточку запоздав с мыслью о том, что надо было сказать: «Войди». Не привыкла я вот так позволять и повелевать.

Марте толкнула дверь ногой. В руках у нее был поднос с завтраком.

– Тебе лучше? – спросила она.

Я чувствовала себя какой-то мерзкой тварью. Ощетинившейся тварью с чем-то слизистым и мерзким внутри.

– Мне хорошо!

Марте поглядела на меня бдительным оком. Это она уложила меня в постель вчера после того, как меня вырвало на сапоги Вальдраку. Мне было так дурно, что сама я стоять на ногах не могла.

– Как ты думаешь, можешь ты хоть немного поесть? – спросила она, отставив поднос на ночной столик рядом с кроватью. – Тебе бы сразу полегчало!

Я молчаливо покачала головой. Желания поесть у меня не было. И вообще никаких желаний не было.

– Я тут хлеб испекла к завтраку, – соблазняла она. – Он еще теплый. И с медом…

Это не хлебу я не могла сказать «нет». А только Марте. У нее был такой огорченный вид, и она походила на мою матушку, хотя единственное, в чем они и вправду были схожи, – это цвет волос. Взяв ломтик хлеба, я медленно жевала его.

Марте положила прохладную руку на мой лоб.

– Сдается мне, тебя чуток лихорадит, – заметила она. – Выпей-ка чаю, он с валерианой. И оставайся в постели сколько душе угодно. Господин сказал, что тебе, дескать, позволено нынче отдохнуть.

– А можно мне выйти ненадолго? – попросила я. – Здесь так душно!

Марте замешкалась:

– Господин-то не хотят, чтоб ты выходила из дому.

Я повесила голову. Заметив, что несколько тяжелых теплых слезинок выскользнули на щеки, я отерла их тыльной стороной руки. Наверно, неслыханная роскошь окружала в этой зеленой горнице, но мне чудилось, будто я вот-вот задохнусь среди этих толстых сверкающих зеленых ковров и занавесей, в этих подушках и кистях. Минуло уже двадцать дней с тех пор, как я в последний раз была за дверью дома, и мне было тяжко жить взаперти, даже если стены темницы обиты шелковыми обоями.

– Нет, детка, не принимай это так близко к сердцу! – Марте с несчастным видом погладила меня по щеке. – Знаешь что, ты можешь посидеть в розарии. Там солнечно и воздух свежий, и, пожалуй, розарий – частица дома. На всякий случай, если спросит господин.

Я задала Марте вопрос, не могла бы я ей чем-либо помочь: рубить капусту, или чистить сельдерей, или что-то еще… Но она и слышать об этом не желала.

– Господин сказал: «Дине надо отдыхать!»

Так что я, сидя на выкрашенной в белый цвет скамье в розовом саду, смотрела ввысь, дышала и ничегошеньки не делала. Но по крайней мере это было лучше, чем сидеть в горнице и тоже ничего не делать. Лето уже наступило, так что самые ранние из роз, начав распускаться, покрылись мелкими бледно-розовыми цветочками.

Этот розарий был на свой лад диковинным садом. Все посаженное там было для красоты, а вовсе не для того, чтобы приносить пользу. Не то что садик матушки, где даже самое мельчайшее, самое маленькое растеньице преследовало какую-то цель: либо нам в пищу, либо для приправы. Или же служить снадобьем против той или иной хвори. Здесь же, по большому счету, росла лишь лаванда, да несколько небольших и низеньких кустиков самшита, да еще розы, розы и снова розы, розы без конца. Живые изгороди из роз, мелкие розочки, крупные розы, вьющиеся и ползучие розы!

Дорожки, усыпанные гравием, были повсюду: они кружили между розами или, вернее, окружали их, одно кольцо дорожек в другом, так что из всего этого образовалась целая сеть запутанных дорожек. Пожалуй, так было задумано, чтобы знатные фру и фрекен прогуливались среди роз, «совершая свой тур» и не выходя вообще за высокие каменные стены розария. Но где же, собственно говоря, были все эти фру и фрекен? В доме я не видела никого, не считая Саши, и я была уверена в том, что она не «по-настоящему» знатная, несмотря на бирюзовые шелковые юбки.

Единственным господином в доме был ныне Вальдраку. Может, ему достался этот дом от прежних владельцев. И во всяком случае, прошло немало времени с тех пор, как знатные фру шествовали по этим извилистым дорожкам, ведь розы росли так густо и дико, что ныне во многих местах трудно было пройти мимо, не разодрав рукав или юбку. Я оглянулась. Непохоже, чтобы кто-то следил за мной из дома. Вальдраку велел отдыхать, но как раз поэтому я могу, пожалуй, пройтись хорошенько и осмотреться.

Я поднялась и расправила полосатую юбку. А затем начала медленно прогуливаться в лабиринте роз, и ни один голос из дома не окликнул и не остановил меня. Чудно! Ведь я знала, что кругом повсюду стены, а сад и вправду не больно велик. Но как только я сделала несколько кругов в запутанной сети дорожек, мне показалось все же, будто дом и стены исчезли, а я бреду в заколдованном лесу роз. Розы были сверху, и розы были повсюду. Блестящие зеленые листья, светло-зеленые гирлянды и красные шипы, а сквозь лесную чащу роз вела лишь узкая тропа, усыпанная белым, похожим на жемчуг гравием.

Я шла по белоснежным тропкам, ходила взад-вперед, делая круги, шла прямо в сердце запутанной сети дорожек. В лесу роз была маленькая прогалина, кругообразная площадка с двумя скамьями и… да что же это вообще? Какая-то статуя? Но я не могла понять, что она собой представляет. Плющ окутал статую, словно многочисленные зеленые щупальца, и сначала я не смогла разглядеть, что это, – верно, какой-то человек. Но это был не взрослый человек. То была статуя девочки, стройной, статной и красивой, но когда я сдвинула листья в сторону, чтобы лучше разглядеть ее лицо, я обнаружила, что у девочки – рожки. Не такие большие, как козьи или коровьи рога, а два маленьких нежных острия, будто мелкие роговые зубцы на голове очень молодого оленя.

На белом каменном личике застыло выражение ужасного отчаяния. И пока я таращилась в глаза каменной девочки, примчавшийся стремглав маленький блестящий жучок сел ей на щечку, и на какой-то миг показалось, что она плачет.

И тут я перепугалась, не знаю почему. Вдруг мне и вправду почудилось, будто зеленый плющ – чудовище, щупальца которого крепко держали и медленно душили ее, и я не в силах была видеть это. Я круто повернулась и стремглав бросилась прочь из самого сердца запутанной сети дорожек.