Какое-то жгучее чувство – смесь ярости и стыда – охватило меня.

– Заботься о себе! – выкрикнул я в ответ. – Или о своей собственной семье! Где она у тебя?

Сказано было зло, так как Роза, как ни крути, сбежала из дома. Чтобы спастись от Дракана – это да, но также чтобы спастись от своего взрослого сводного брата, избивавшего ее. Мать Розы по-прежнему жила в Дунарке и не ответила ни на одно из тех посланий, что мы помогли написать Розе.

– Я, по крайней мере, никого не утопила! – воскликнула со слезами на глазах Роза.

– Я тоже не сделал этого! – ответил я, почувствовав скорее усталость, нежели злобу.

Я соскочил с Кречета и, не глядя ни на Каллана, ни на Розу, повел его на конюшню.

Я очень долго оставался в полутьме конюшни. Еще долго после того, как расседлал Кречета и позаботился о воде и корме для него. Еще долго после того, как я насухо вытер его потную шею пучком соломы, вычистил его щеткой и обиходил копыта. Я вспомнил Дину, которая вечно околачивалась у лошадей, когда отчего-то печалилась. А потом я и сам опечалился оттого, что не могу выдержать даже мысли о том, чтобы заглянуть кому-нибудь другому в глаза. Что сказала бы обо всем этом Мелли? Ей всего пять лет от роду… понимает ли она вообще, что значит, если кто-то мертв.

В конце концов дверь конюшни отворилась. Я думал, что это матушка, но нет… То была Роза.

– Давин, – нерешительно спросила она, – ты не пойдешь в дом?

– Зачем? – спросил я, разозлившись снова. – Ведь все это – моя вина.

– Нет, я так не думала, – сказала она. – Это было только… Я испугалась и пришла в такую ярость и была в таком горе сразу…

Она положила свою ладонь на мою руку, положила крайне осторожно, словно боясь, что я ударю ее.

– Ты не придешь? Мать спрашивала о тебе. Я кивнул:

– Ладно, приду. Через некоторое время.

То был убийственно долгий день. Злой день. На самом деле еще хуже, чем те дни, когда мы в отчаянии все искали и искали и ничего не находили. День стал хуже оттого, что нам нечего было делать. Вечером того дня Роза развела огонь в очаге, хотя, вообще-то, особо холодно не было.

Матушка, совершенно изможденная, сидела с Мелли на коленях. Все были немногословны. И почувствовали облегчение, когда настало время ложиться спать, несмотря на то что я, к примеру, боялся ожидавших меня снов.

В нашем новом доме мне досталась маленькая каморка, отделенная стеной от большой горницы. Это и в самом деле была каморка: без двери, прикрытая только занавесом. Но там как раз хватало места для узкой кровати, комода и нескольких крючков для одежды, и мне больше не нужно было делить спальную нишу с Диной и Мелли.

Мелли! Как хорошо, что с нами была ныне Роза и бедняжке Мелли не нужно было спать одной. Весь этот вечер глазки ее были такими большими и такими робкими. Она не издала ни звука, даже не спросила о Дине.

Кто знает, о чем она думала.

Должно быть, я немного поспал, но снов не вспомню. Я проснулся от странных, незнакомых и очень слабых звуков. Хотя сразу понял, что это такое.

Моя мать плакала…

Я резко поднялся и сел в постели. Мне было видно, что в горнице зажжен свет. Я отодвинул в сторону одеяла и быстро натянул штаны.

Она по-прежнему сидела на стуле возле очага. Слабые отсветы огня от тлеющих угольев блуждали по ее серому холщовому платью да и кое-где еще – на чем-то темно-зеленом…

Она сидела, прижав к себе зеленый шерстяной плащ Дины.

– Матушка!..

Подняв голову, она поглядела на меня, не пытаясь скрыть слезы. Я отвел глаза.

– Давин! Подойди и сядь!

Когда я был моложе, я обычно сиживал у ее ног, прислоняясь к ее коленям. Теперь я не мог заставить себя сделать это. Вместо того чтобы сесть на пол, я уселся на скамью.

– Странно, – тихо сказала мама. – Я слышала ее голос несколько дней тому назад. А я… Я отослала ее прочь. То, что она делала, было опасно для живых, поэтому я отослала ее прочь! Не дала себе времени прислушаться к ней. Если б я только прислушалась… Тогда мы, быть может, знали бы, где она была.

– Ты думаешь, что… она была жива?

– Тогда я полагала, что это так. Ныне… ныне я не уверена. Быть может, это было оттого… быть может, она не могла попасть ко мне оттого, что была при смерти.

– Я тоже слышал ее голос, – сказал я. – На другой день после того, как она исчезла.

Я почувствовал ее взгляд, но по-прежнему тупо смотрел в очаг.

– Что она сказала?

– Ничего. Она только звала меня.

– Долго звала?

– Нет! Позвала всего один раз. Я чуть не свалился с коня. Мы искали чуть не под каждым камнем… Я-то думал, что, быть может, она поблизости, но… так ничего и не нашли.

Некоторое время стояла тишина. Потом какое-то полено в очаге, неожиданно вздохнув, переломилось пополам. Новые мелкие языки пламени резво взметнулись, осветив горницу.

– Матушка! Что все, это значит?

– Не знаю, дружок! Но я и не думала еще оставлять надежду!

Мы молча просидели ночь напролет. Я думал о своем, а она о своем. Немногое сказали мы друг другу. Но это было куда лучше, чем каждому из нас бодрствовать в одиночестве.

– Давин, – спросила в конце концов, ближе к рассвету, мама, – не хочешь ли ты все-таки взглянуть на меня?

Я попытался! Я и вправду попытался! Но всякий раз, когда я пробовал поднять голову и встретить ее взгляд, во мне горел стыд, меня мучила совесть. Ведь Роза была права. Каким-то образом то была моя вина. И все же – нет! Ну хорошо! Но я-то всего лишь хотел… Это было лишь оттого, что… Ведь никакого умысла тут… Оправдания сыпались как из мешка.

– Я не могу, – прошептал я, – прости меня! Вот не могу, и все.

Она поднялась чуточку скованно и с трудом.

– Это ровно ничего не значит, Давин. А теперь пойдем и попытаемся немного поспать, сколько сможем.

Однако же это что-то значило. Конечно, это что-то значило.

– Я… я сожалею… – запинаясь, произнес я.

– Забудь об этом, дружок! Это ровно ничего не значит! Мне не следовало спрашивать тебя.

И тут, ясное дело, стыд еще сильнее разгорелся в моей душе, а совесть просто замучила меня.

Лови его! – закричал чернобородый и вывалился из повозки. – Лови чертенка!

Он схватился одной рукой за нос, и кровь. просочилась меж его пальцами. А внизу среди елей замелькала маленькая шустрая фигурка Тависа, мчавшегося вперед так, словно сам черт несся за ним по пятам. И может, это так и было, потому что трое из лжеторговцев припустили прямо за ним, двое пеших, а один конный.

«Беги, Тавис! – мысленно поторапливала мальчика я. – Беги изо всех сил!»

Я быстро огляделась. Покуда они все сообща гнались за Тависом, я тоже могла бы…

– Ты останешься здесь!

Чьи-то пальцы сомкнулись железной хваткой вокруг моего запястья, и я снова оказалась на земле. Я по-прежнему была слаба и еле соображала после того выпитого мной настоя ведьмина корня, а ноги мои подкашивались, будто тонкие веточки.

– Больно! – запротестовала я. Ощущение было такое, словно он собирался раздавить мне руку.

Собирается – Да ну? Какая жалость! – сухо произнес он, ничуть не ослабив железную хватку.

Я злобно уставилась на него, но он был осторожен и не дал мне уловить свой взгляд.

О, этот лже-Ивайн! А другие величали его «господин» или «мессир Вальдраку»! А мне стало ясно, что явился он с нагорья Сагис и был родичем матери Дракана. Стало быть, что-то вроде двоюродного брата самого Дракана. «Так или иначе, ничего особо диковинного в этом не было: он и Дракан – два сапога пара и, наверно, прекрасно ладят меж собой», – горько подумала я.

Я неотрывно всматривалась в лесную чащу, но не видела меж деревьев ни Тависа, ни его преследователей. Весь день напролет следовали мы узкой колеей сквозь густой мрачный еловый бор. Стволы деревьев стояли так тесно, что лесная чаща мигом поглотила Тависа, троих взрослых мужчин и одного коня. Мы слышали крики, но никакого стука копыт или шагов, ведь земля была покрыта густым слоем древних желто-бурых еловых игл.