Дуцем Барр поднялся. Он открыто заявил:

— Та помощь, которую я мог бы вам оказать, ничего не значит. Поэтому я останусь в стороне, несмотря на ваши энергичные требования.

— О значении вашей помощи буду судить я.

— Нет, я вполне серьезен. Для сокрушения этого карликового мира недостаточна вся мощь Империи.

— Но почему? — глаза Бела Риоза яростно сверкнули. — Нет, стойте, где стоите. Я скажу, когда вы сможете уйти. Почему? Если вы думаете, что я недооцениваю обнаруженного мною противника, то ошибаетесь. Патриций, — признался он неохотно, — я потерял корабль при возвращении. У меня нет доказательств, что он попал в руки Установления, но корабль до сих пор не обнаружили, а будь это простой случайностью, его мертвый корпус, без сомнения, был бы найден на пути. Это пустячная потеря — менее чем десятая доля блошиного укуса, — но это может означать, что Установление уже приступило к враждебным действиям. Подобная нетерпеливость и подобное пренебрежение к последствиям могут указывать на наличие тайных сил, о которых я ничего не знаю. Можете ли вы помочь мне, ответив на один вопрос? В чем их военная мощь?

— Я не имею о ней ни малейшего представления.

— Тогда объясните, исходя из собственных позиций. Почему вы говорите, что Империя не в состоянии победить этого незначительного врага?

Сивеннец снова уселся, отвернувшись от пристального взора Риоза. Он веско произнес:

— Потому что я верю в принципы психоистории. Это странная наука. Она достигла математической зрелости при одном человеке, Хари Селдоне, и умерла вместе с ним, ибо никто не был в состоянии манипулировать ее изощренными конструкциями. Но за этот короткий период она проявила себя наиболее мощным инструментом изучения человечества — из всех когда-либо изобретенных. Не претендуя на предсказание действий отдельных людей, она сформулировала четкие законы для математического анализа и экстраполяции, дабы направлять и предсказывать действия людских масс.

— Тогда…

— Вот эту самую психоисторию Селдон вместе со своими сотрудниками в полную силу приложил к основанию Установления. Место, время, условия — все было рассчитано математически и, значит, неизбежно приведет к развитию Вселенской Империи.

Голос Риоза задрожал от негодования.

— Вы имеете в виду, что это его искусство предсказало, что я атакую Установление и проиграю такую-то битву по такой-то причине? Вы хотите сказать, что я — глупый автомат, следующий предопределенным курсом к собственному разрушению?

— Нет, — резко возразил старый патриций. — Я уже сказал, что наука не имеет отношения к действиям индивидуума. Предвидено было лишь обширное поле действия.

— Тогда мы оказываемся тесно зажатыми в принуждающей длани богини Исторической Необходимости.

— Психоисторической Необходимости, — мягко подсказал Барр.

— А если я использую мою прерогативу свободной воли? Если я решу атаковать на следующий год или не нападать вообще? Насколько уступчива богиня? Насколько изобретательна?

Барр пожал плечами.

— Нападайте сейчас, или никогда; с одним кораблем или со всеми силами Империи; военной силой или экономическим давлением; с честным объявлением войны или из предательской засады.

Делайте, что вам угодно, с наиполнейшим использованием вашей свободной воли. Вы все равно проиграете.

— Из-за мертвой руки Хари Селдона?

— Из-за живой, хотя и сухой математики человеческого поведения, которую нельзя ни остановить, ни отклонить, ни замедлить.

Оба, замерев, в упор рассматривали друг друга, пока наконец генерал не шагнул назад.

Он просто сказал:

— Я принимаю этот вызов. Мертвая рука против живой воли.

Клеон II[4] был Господином Вселенной. Клеон II также страдал болезненным и не поддающимся диагнозу недомоганием. По прихотливым сплетениям дел человеческих оба эти утверждения не являются ни взаимоисключающими, ни даже трудносовместимыми. В истории можно найти слишком много аналогичных примеров.

Но подобные прецеденты не заботили Клеона II. Раздумья над длинным списком сходных случаев ни на электрон не облегчили бы его собственных страданий. Столь же мало тешила его мысль о том, что хоть его прадед и был пиратом и правителем пыльной маленькой планеты, сам он дремал в увеселительном дворце Амменетика Великого как наследник череды властителей Галактики, уходящей корнями в далекое прошлое. Равным же образом не успокаивало его и то обстоятельство, что усилия его отца очистили державу от проказы мятежей и восстановили мир и единство, коими она наслаждалась при Станнелле VI — и, как следствие, за двадцать пять лет его царствования облако смуты не затуманило его блистающей славы.

Император Галактики и Господин Всего стонал, осторожно откидывая голову в освежающее силовое поле над подушками. Боль неощутимо поддалась воздействию, и Клеон слегка расслабился от приятного покалывания. Он с трудом уселся и угрюмо уставился на далекие стены огромного зала.

Плохое помещение, чтобы оставаться в нем одному. Слишком просторное. Все комнаты слишком велики.

Но лучше уж оставаться одному во время этих мучительных приступов, чем выносить самодовольство придворных, их преувеличенное сочувствие, снисходительную скуку. Лучше быть одному, чем наблюдать эти безжизненные маски, за которыми вьются спутанные расчеты, связанные с его кончиной и шансами возможных наследников.

Его мысли заторопились. У него трое сыновей: трое гордых юнцов, исполненных многообещающей доблести. Куда же они подевались? Ждут, без сомнения. Каждый следит за остальными; и все трое — за ним.

Он беспокойно зашевелился. Теперь еще Бродриг испрашивает аудиенции. Верный, невысокорожденный Бродриг; верный постольку, поскольку ненавидим единодушно и искренне всеми. Только эта ненависть и объединяла между собой дюжину клик, на которые делился его двор.

Бродриг — верный фаворит, который обязан быть верным, ибо не обладай он быстрейшим кораблем в Галактике и не воспользуйся им в день смерти Императора, быть ему на следующий день в атомной камере.

Клеон II прикоснулся к гладкому набалдашнику выступающей ручки своего огромного дивана, и колоссальная дверь в дальнем конце зала растворилась, став проницаемой.

Бродриг приблизился по пурпурному ковру и преклонил колено, чтобы поцеловать вялую руку Императора.

— Как ваше здоровье, государь? — спросил Тайный Секретарь тихо, обеспокоенным тоном.

— Я жив, — раздраженно бросил Император, — если это можно назвать жизнью: когда каждый подлец, научившийся читать медицинские книги, использует меня как чистое и восприимчивое поле для своих хилых экспериментов. Если обнаружится какое-нибудь мыслимое средство — химическое, физическое, атомное — которое еще не испробовано, завтра же с самой глухой окраины державы прибудет какой-нибудь ученый болтун, чтобы его испытать. И при этом он будет ссылаться на очередную только что найденную или, что вероятнее, подделанную книгу.

— Клянусь памятью моего отца, — загремел он гневно, — не осталось, кажется, ни одного двуногого, который смог бы распознать болезнь, представшую его глазам, этими самыми глазами, не ссылаясь на древних. Никто не может даже подсчитать пульса, не положив перед собой древней книги. Я болен, а они называют это «неизвестной болезнью». Дураки! Если за тысячелетия человеческие тела в самом деле освоили новые способы сходить с катушек, то, значит, способы эти не описаны в исследованиях древних и уже никогда не станут излечимыми. Древние должны были бы жить сейчас, или я — в их время.

Выговорившись, Император тихо ругнулся. Бродриг почтительно ждал. Клеон II сварливо спросил:

— Сколько их там ждет снаружи?

Бродриг терпеливо ответил:

— В Главном Зале находится обычное число.

— Ну и пусть ждут. Я занят государственными делами. Пусть капитан стражи объявит об этом.

Или нет, погоди, оставим государственные дела. Пусть возвестят лишь, что я не принимаю, и пусть капитан стражи примет опечаленный вид. Шакалы среди них могут себя выдать, — Император злонравно усмехнулся.