Анатолий Васильевич не одинок в своих выводах. Специальная комиссия, исследовавшая сплав леса, показала, что при транспортировке бревен в плотах от рек Бугульдейки или Голоустной до порта Выдрино (снабжающего сырьем Байкальский целлюлозный завод) теряется почти половина коры. Эти подсчеты сделаны для весны, когда на Байкале тихо. В штормовой период, наступающий с середины лета, потери коры значительно возрастают. Высчитано, что, если к тому времени, когда завод на Байкале заработает в полную силу, лес по-прежнему будут доставлять в плотах, в озере ежегодно будет оставаться почти четверть миллиона кубометров древесины и коры!
Забегая вперед в своем повествовании, скажу, что в решении Иркутского облисполкома, принятом 15 июля 1969 года, содержится категорическое требование перейти на транспортировку добываемого леса только автомашинами и сухогрузными судами, а также запретить рубку главного пользования в лесах первой группы, очистить фарватеры рек Голоустной и Бугульдейки от затонувшей древесины, а их берега, как и берега Байкала, — от отходов лесосплава, заменить тракторную трелевку воздушной. Признается необходимым охранять воздушную среду над озером и в Прибайкалье, развивать заповедное дело и т. д.
Все эти мероприятия составляют тщательно продуманную программу, способную на первых порах замедлить, а со временем и вовсе остановить разбег прежней, не всегда разумной хозяйственной политики на Байкале.
Мой сосед по комнате — мастер лесного участка Борис Егоров. Закончив институт, Борис упорно добивался направления в Бугульдейский ЛПХ, где один раз побывал на практике. И когда однажды вечером я допек-таки Бориса вопросом, почему именно сюда, он ответил: «Байкал! Такой природы ни на Енисее, ни на Кольском я не встречал…»
Борис несколько дней был моим добровольным гидом. Собранный, энергичный, общительный человек, он таскал меня за собой с утра до вечера по складам, мастерским, знакомил с ребятами своей бригады на лесном участке, не раз затаскивал на производственные летучки мастеров. Редкий вечер удавалось нам спокойно посидеть за чайком у воркующей печи. На тумбочке Бориса вечно пухнут папки, вороха чертежей, толстенные гроссбухи, и настольная лампа гаснет далеко за полночь; а не позже половины седьмого утра я слышу, как он осторожно прикрывает за собой дверь. В Заезжем доме Борис живет временно. На второй день нашего знакомства он стащил меня с кровати, где я отлеживался после ледового перехода, и поздно вечером мы пришли к свежему срубу на окраине поселка. Похаживая по стружкам вокруг сруба, Борис объяснял, что это будет двухквартирный дом, здесь будет его комната, и особое место в ней займет книжный стеллаж его собственной конструкции.
Воскресным днем мы рыбачили на Байкале, и я впервые услышал от Бориса о деревне Куртун: по его словам, это одно из древних русских поселений в этом краю, а неподалеку от Куртуна расположена пещера, в которой есть старинные рисунки.
17 марта.Деревня Куртун.
Километрах в двадцати к западу от побережья Байкала, за сопками Приморского хребта, в стороне от укатанных лесовозами дорог, осела в долине деревня Куртун. Шесть десятков потемневших от времени изб вдоль единственной улицы. Тайга, запнувшись у околицы, обошла деревню стороной, по склонам сопок, берегом реки, и снова разбежалась по долине. Я уже знал, что Куртун — отделение колхоза: здесь расположена молочная ферма, а дом бригадира от магазина второй. Шагая по пустынной улице за магазином, я свернул в какой-то проулок между домами и неожиданно очутился на заднем дворе, отгороженном от избы пристройками.
У поленницы на голой земле стоял на коленях старик. Пепел волос на темени, потемневшее, опавшее морщинами лицо. Залатанная гимнастерка обвисла на костлявых плечах. Щуплой, вздрагивающей рукой он придерживал перед собой полено и с выдохом опускал тяжелый топор. Полено звонко раскалывалось. У старика еле хватало сил, чтобы подтянуть к себе следующее. Руки его бессильно дрожали. Подтянув полено, старик некоторое время неподвижно сидел, уронив на грудь голову. И только вздрагивали узлы вен на жилистой шее. Я застыл у поленницы, потрясенный, не в силах двинуться с места. Старик медленно поднял голову, а я стоял, словно врос в землю на этом дворе.
— Отец, может, помочь вам… — услышал я свой хриплый голос.
Он всем телом повернулся ко мне, и с опавшего, темного лица на меня в упор глянули светло-синие, подернутые дымкой глаза.
— Здравствуйте, — выговорил он, не опуская своего взгляда. — Спасибо на добром слове… А помогать мне не надо, слава богу, помощники есть. Сыны со мной живут…
— Так зачем же вы себя не жалеете! Зачем вам это нужно?!
Сухие губы старика вздрогнули и расползлись в какой-то беспомощной улыбке. Из кармана гимнастерки он вытащил пачку «Прибоя» и долго мял папиросу в скрюченных пальцах.
— Да как же без работы, сынок?.. Мне уж восьмой десяток на исходе… Без работы, я понимаю, никак нельзя… Чуть руки опустишь, глядишь, и смерть в головах… Нет, без работы теперь никак нельзя!
Говорил он медленно, словно выдыхая из себя каждое слово. Мне показалось, что он смотрит и не видит меня и говорит не мне, а отвечает вслух своим неотвязным мыслям. Задохнувшись табачным дымом, старик долго кашлял, придерживая грудь ладонью. Потом осторожно пригасил папиросу и сунул ее в пачку. Поставил перед собой полено, занес топор — и, словно выдох после долгого напряжения, удар старика был тяжел и точен. Он уже не видел меня. А я стоял, не в силах уйти со двора, стараясь понять, откуда же берется сила в этом тщедушном, беспомощном теле, в этой худой руке, твердо стиснувшей топорище. И я невольно преклонялся перед человеком, вступившим таким способом в борьбу с одряхляющей, беспощадной старостью.
Бригадир Иннокентий Петрович, приземистый, плотный мужчина с серебристой щетиной на округлом лице, бесцеремонно оглядел меня с головы до ног, покосился на полевую сумку, вытер испачканные тавотом руки и пригласил зайти в избу.
— Ну как же, есть у нас такая пещера! — не без удовольствия ответил Иннокентий Петрович, выставляя на стол чугунок с молоком, початый каравай домашнего хлеба и засахаренную бруснику в деревянной тарелке. — Еще мальчишками мы туда бегали, и рисунки, помнится мне, какие-то там были. Да вы не беспокойтесь, они и сейчас там, все вам покажем…
Обуреваемый жаждой открытий, я неловко заторопился и полез было из-за стола, попросив указать мне дорогу к пещере. Иннокентий Петрович задержал у рта кружку и, округлив глаза, уставился на меня, укоризненно покачивая головой — Вот тебе раз! Как же так, не успели зайти в избу, а уж на порог оглядываетесь? Неладно это. Никуда пещера от вас не уйдет. Сейчас чай пить будем, я уж и хозяйку кликнул. А там и поедете верхами. Я вам и провожатого дам, зачем одному. А вечером соберем в клубе народ, если время у вас будет, новости расскажете, для нас каждый приезжий человек в радость. Сами понимаете, хоть и двадцатый век на дворе, а мы все же в тайге живем и не всеми благами цивилизации пользуемся. Вот наша беда, — он кивнул на батарейный приемник «Родина», — с батареями морока, порой не найдешь их в Иркутске, а электричества у нас по сей день нету, хотя такой леспромхоз под боком! Второй год все обещают линию подвести! Мы уж и столбы поставили, а они все тянут волынку! Разве это по-соседски?
…Моего провожатого зовут Алексей. Парень чуть не два метра ростом, косая сажень в плечах, ватник того и гляди по швам треснет. Алексей едет впереди меня, ремни стремян он отпустил полностью, а все равно, когда ноги поставит в стремя, колени едва не достают до подбородка. Смотрю на него и не перестаю дивиться: каким же молоком выкармливают эдаких богатырей! По специальности Алексей тракторист, по совместительству продавец единственного в Куртуне магазина, но в душе он настоящий рыбак и охотник.
Мы едем по лесной тропинке, и все время приходится нагибаться и отводить ветви. Кобыла подо мной оказалась ледащая. Сначала она никак не хотела выходить из-за ограды конюшни, а в лесу то и дело взбрыкивала задом, и, теряя стремена, я мешком хлюпался в седле. Алексей поглядывал на меня и добродушно посмеивался. Наконец я решил проявить волю: несколько раз вытянул строптивицу ремнем, она закрутилась, недовольно зафыркала и потрусила рысцой. На том и поладили.
