Пропали за скалистым мысом домики Листвянки, и машина, не сбавляя хода, стала поджиматься поближе к берегу, но мешала широкая полоса торосов. Солнце опустилось уже почти до самого гребня хребта, когда мы подъехали к берегу, осторожно петляя среди хаоса нагроможденных льдин.
— Приехали, — сказал владелец ондатровой шапки, — вон зимовьюшка!
Я таращил на берег глаза, стараясь различить меж деревьев хоть какие-нибудь признаки человеческого жилья. Потом робко осведомился у шофера:
— А где Коты?
— Проехали, — ответил он, помогая мне отвязать трос от саней, — до Котов отсюда километра три… Ну, бывай здоров! Счастливой рыбалки!
Машина развернулась и укатила по проходу среди торосов. Выбравшись на чистый лед, она на большой скорости помчалась на северо-восток. Я стоял на берегу, тщетно пытаясь разглядеть зимовьюшку, и лишь после того, как отпустил с привязи Айвора, он навел меня на сиротливо торчавшую из снега трубу.
Маленькая зимовьюшка напоминала скорее землянку, настолько глубоко опустились в землю ее стены. К входу вело несколько ступенек. Чугунная печка, полати из толстых плах, крытые лежалой соломой. У двери поленница дров. Растопив печь, я поставил на нее набитый льдом котелок, разложил на полатях свое имущество и стал поджидать рыбаков.
Но проходил час за часом, быстро темнело, а вокруг зимовья по-прежнему было тихо, только подвывал в трубе ветер и было слышно, как поскрипывают сосны, росшие на склоне сопки, сразу за зимовьем. Я накормил Айвора мучной болтанкой, напился чаю и, завернувшись в одеяло, долго еще ворочался на полатях, прежде чем меня сморил сон. Нет, не таким я представлял себе первый день моего пути и первую ночевку в охотничьей зимовьюшке. Одна мысль служила мне утешением, что впереди еще многие километры пути. Завтра с восходом солнца — на северо-восток, к бухте Песчаной!
По льду моря
Едва лишь тусклый диск солнца сиротливо скользнул над ледяным покровом, я выбрался из прибрежной полосы торосов и, обогнув скалистый мыс Соболева, вышел на чистый лед. Курс норд-ост! Впереди, если считать по прямой, до самой северной точки Байкала около шестисот километров. Но, высчитывая на карте предполагаемый маршрут, я смело помножил эту цифру на три и, как выяснилось впоследствии, не ошибся. За мысом Соболева по берегу тянулась отвесная стена скал, изборожденных трещинами, впереди темнел силуэт мыса Кадильный. Я шел, огибая небольшие нагромождения торосов, и все дальше уходил от берега в открытое море.
Чем выше поднималось уже побагровевшее солнце, тем пронзительнее потягивал морозный северо-восточный ветер. Ни один звук не нарушал тишину ледовой пустыни, и только с далекого берега изредка доносился резкий крик черного дятла.
Берегом моря идти невозможно, круты и изломаны склоны Приморского хребта, а на лесистых равнинах по уши снега. Забегая вперед, скажу, что больше ста тридцати дней в году замерзший Байкал едва ли не единственное средство сообщения между прибрежными селами, если не считать местных авиалиний. На просторе ледяной пустыни можно запросто встретить стайку школьников, стремительно скользящую «Волгу» или почтенную бабушку на обычных коньках с рюкзачком за плечами.
Байкал встает поздно. Декабрьский мороз не в силах справиться с яростью штормов, и только январская лють укрощает неподатливое море. И тогда видишь: волны схвачены на лету и коваными глыбами обрушены на береговые камни, на скалы, обитые ледяными масками, на цепь непроходимых торосов. Таков зимний Байкал. Но и заколоченный в лед он не спокоен. Его мощные удары изнутри разламывают полутораметровую толщу льда, и с боем расходятся трещины. Потом они чуть потянутся ледком, припорошатся снеговым настилом — и готова ловушка для неосторожного новичка!
Береговые скалы отвесно уходят в воду
«…А мерзнеть Байкал начинающе около Крещеньева дни и стоит до мая месяцы около Николина дни, а лед живет в толщину по сажени и больше, и для того на нем ходят зимнею порою саньми и нартами, однако де зело страшно, для того что море отдыхает и разделяется надвое и учиняются щели саженные в ширину по три и больше, а вода в них не проливается по льду и вскоре опять сойдется вместе с шумом и громом великим и в том месте учиниться будто вал ледяной; и зимнею порою везде по Байкалу живет подо льдом шум и гром великой, будто из пушек бьет (не ведущим страх великий), наипаче меж острова Ольхон и меж Святого Носа, где пучина большая…»
Так в 1675 году описал зимний Байкал русский посол в Китае Николай Спафария. Это были первые рукописные сведения о зимнем Байкале, сохранившиеся до наших дней.
… Лед… Лед… Снежные колючки обжигают лицо. Скользят подошвы унтов, за спиной повизгивают полозья санок. Густой пар дыхания клубами застилает глаза и корками оседает на шарфе. Сразу индевеют ресницы, брови. Идти можно, лишь закрывшись шарфом по самые глаза. Прижав к себе прибрежную полосу тайги, горный хребет еще кутается в рассветную мглу, но на вершинах гор, на вздыбленных береговых утесах уже виднеются отражения пламенеющего дня.
Лед… Лед… Выскобленный ветрами до металлического блеска, он порой настораживает своей глубинной, черной прозрачностью. Глухие удары моря сменяются шепотом разбегающихся трещин. С непривычки быстро устают ноги. Чтобы хоть немного передохнуть, часто останавливаюсь на снежных островках. Местные жители при переходах по льду приторачивают к подошвам обуви полукруглые отточенные шипы. Еще в Слюдянке я слышал о них, но достать их так и не удалось, а впоследствии такие шипы с сыромятными ремешками я часто находил в зимовьюшках на берегу моря.
Набравшее силу солнце ослепительно сияло над гольцами Хамар-Дабанского хребта. Затянутое белесой синевой выгнутое небо стыло в каком-то напряженном оцепенении. Незаметно приутих ветерок, и все вокруг словно замерло в ожидании. Оглядывая берега, я вдруг заметил, что над горным хребтом круто вытягиваются завихренные полосы облаков, напоминающие по форме щенячьи хвостики. За ними непроглядной громадой дыбились тяжелые облака. Тогда я не знал, что эти «хвостики» — визитная карточка сармы, горного ветра, самого коварного и страшного из всех байкальских ветров из-за своей необузданной силы и внезапности нападения. Чуть потягиваясь, порывами, словно пробуя свою силу, ветерок играючи метет по льду снег, гоняет льдинки — и вдруг затишье, казалось бы, вокруг все спокойно… но, неожиданно взметнувшись, сарма лавиной обрушивается с горного хребта. Этот ветер выламывает с корнем деревья, снимает крыши с домов, в щепы размолачивает сарайчики и пристройки…
Айвор беспокойно оглядывался, жался к саням и путался под ногами, мешая мне идти. Я не понимал, что с ним происходит, и огрел его лямкой саней. Пес понурился и обиженно поплелся позади. Что меня подстерегает беда, я понял поздно. Разгулявшаяся поземка обхлестывала снегом и с воем закручивала вихревые столбы. Сквозь мятущуюся завесу едва проглядывал берег, над ним горный хребет, но пробиться туда мешала полоса торосов. Кромка тороса резко вклинивалась в море и с каждым шагом все больше отталкивала меня от берега. Солнце вдруг погасло, словно кто-то запахнул его черным покрывалом. Мотающиеся за спиной санки таскали меня из стороны в сторону. Ноги едва удерживались на стелющемся потоке снега. Я еле передвигался, всем телом наваливаясь на багор. Бедный Айвор, взъерошенный и забиваемый снегом, припадал грудью и беспомощно скользил по льду. Я хотел привязать его к саням, но, к счастью, не сделал этого.
Круче заходил ветер. Багор срывался, вис в снежном потоке, и руки с трудом опускали его на лед. Лицо окаменело и уже не чувствовало боли от снежного хлеста. Ноги налились тяжестью. Густой, липкий туман дурманил голову и невольно клонил в сон. Отчаявшись, я решительно полез в торосы, чтобы найти там укрытие. Но едва я коснулся их, как крайняя льдина обрушилась, и за ней, словно по команде, стали разваливаться соседние…
