В красном платке, повязанном вокруг головы, в наброшен ной на плечи телогрейке, он стоял, чуть пригнувшись и прижимая к груди ворох сучьев. Вопросительная улыбка застыла в морщинах смуглого маленького лица. Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга, потом, спохватившись, я отшвырнул ружье и прыгнул в воду, толкая плот к берегу.

— Ууу! Человек по реке плывет, — послышался протяжный голос старика. — Куда плывет, зачем плывет?.. Ко мне заходи, чай пить будем, о делах говорить будем, новости расскажешь, заходи к костру…

И он засеменил мне навстречу, протягивая узкую морщинистую ладонь.

— Здравствуй, здравствуй, — повторял он, пожимая руку и заглядывая прямо в глаза. — Меня Салех зовут. Пойдем к костру, чай пить будем…

— Салех… — вдруг вырвалось у меня вслух, и старик ласково улыбнулся в ответ, словно я сказал ему что-то приятное. Из щелок темноватых, иссеченных лучиками век смотрели на меня спокойные и, как мне казалось, чуть насмешливые глаза. От этого взгляда спокойнее и увереннее стало на душе, и какая-то теплая волна ласково ополоснула сердце, еще несколько мгновений назад сжимавшееся от боли.

— Ты у костра садись, — хлопотал Салех, — садись на шкуру, на земле мокро, болота здесь, гиблое место. Сейчас чай пить будем, расскажешь новости… Гость в тайге всегда хорошо!

Сразу ослабев, я еле держался на ногах. Исчезло напряжение одиночества, настороженности, как сквозь сон я слышал слова Салеха, и радость этой неожиданной встречи подавляла меня усталостью. Казалось, Салех заметил это. Поглядывая на меня с улыбкой, он топтался вокруг костра, словно высматривая, что он еще забыл сделать.

— Эва, беда, — всплеснул он руками, — дров мало, чай еще варить будем. Нет, нет! — остановил он меня. — Ты сиди, совсем отдыхай, табак кури, я сам дрова принесу, чай быстро будет, сиди отдыхай…

Говорил он протяжно, с приятным певучим акцентом, как говорят почти все эвенки в этом краю.

Когда за кустарником стих шум шагов, я осмотрел стоянку. У костра холщовый мешок с кожаными лямками, короткий эвенкийский нож с деревянной ручкой, одностволка шестнадцатого калибра; в стороне, на ветвях кустарника, лежала пальма. Никогда прежде мне не доводилось держать в руках это древнее и страшное в бою оружие эвенков, но слышать о чем приходилось. Широкий кованый нож в локоть длиной, заточенный с одной стороны и при помощи рыбьего клея, бересты и оленьих жил насаженный на полутораметровое древко, слегка обожженное на огне. На охоте, раздразнив наступающего на дыбах медведя, охотник выпадом насаживал его на пальму, стараясь рывком опрокинуть зверя, и потом добивал его ножом. Многие эвенки и сейчас не расстаются с пальмой в тайге, она вполне заменяет им топор и порой даже намного удобнее. Сидя верхом на олене, погонщик на ходу расчищает в чащобе путь на ширину оленьих рогов; пальмой можно валить деревья, разделывать туши зверей.

К костру незаметно подошел Салех и улыбнулся, увидев в руках у меня пальму. Подбросив в огонь сучьев, он достал из мешка плитку черного чая и бросил кусочек в клокочущую воду. Потом снял котелок и укрыл его телогрейкой, плотно укутав с боков.

— Хороший чай будет, — приговаривал Салех, — без чая в тайге совсем плохо, без чая и разговора нет. Верно я говорю? Ты куда ходил, промышлял? Чего-нибудь добыл?

Он не дожидался ответа на свои вопросы, выкладывал их все сразу, чтобы потом слушать молча, и мне показалось, что вопросы его скорее просто приглашали к разговору, были формой знакомства.

Мы пили чай такой густоты, что с каждым глотком у меня темнело в глазах и сильнее билось сердце, я задыхался, но не пить чай не мог. Салех заботливо подливал мне в кружку, подсовывал поближе мешочек с сахаром и лепешками. Сам пил медленно, маленькими глотками, и все время дымил коротенькой, кривой трубкой. Когда, прогорев, она начинала сопеть, он снова набивал ее табаком. Порой мне казалось, что он внимательно изучает меня, мою одежду, мои вещи, мои руки — словом все, по чему, не спрашивая, можно многое узнать о человеке. Но делал он это так открыто и просто, что у меня не возникало обиды или неприязни, как бывает, когда ты чувствуешь, что тебя исподтишка рассматривают.

Неторопливо вязался наш разговор. Теребя редкую седую бородку, Салех рассказывал, что в прошлом году кедровых орехов в этих местах совсем мало было и не было белки, на юг откочевала она, а нет белки — не будет и соболя. Если орешков нет, совсем худо зверю. Медведь жиру не напасет, в берлогу долго не ляжет, злой ходить будет и тогда может и на человека нападать.

— Я раньше много промышлял, ух как много, — смеялся Салех, — как на ноги поднялся, так и пошел за отцом в тайгу, всякого зверя промышлял. Уходишь, бывало, в октябре, как первый снег еще плотно не ляжет, а возвращаешься домой не раньше февраля. А теперь какой я охотник, ноги шибко худые, ломит их к дождю… А здесь недалеко, — он показал черенком трубки в сторону от реки, — родник есть, старый родник, вода хорошая. Очень помогает, когда пьешь, и если посидишь ногами в воде, хорошо помогает. Раньше много людей сюда приходило… Я из дома ушел посмотреть, где зверь ходит, какой промысел будет в этом году, и вот хочу к воде пойти, с собой взять в дорогу. Пойдем вместе, неподалеку здесь?

Салех замолчал. В тишине слышался легкий плеск воды о бревна плота и потрескивание угольков.

— А ты, однако, зачем один по тайге ходишь? — осторожно спросил он, тронув меня за плечо. — Одному худо в тайге, совсем пропасть можно, один зверь ходит…

Я молча ворошил костер. Что я отвечу ему? Что шел по тайге в надежде открыть для себя неизвестное, шел, ожидая случайных встреч, хотел видеть, слышать, сам все пережить и потом попробовать рассказать об этом? О неприметных на карте таежных речушках, о звериных тропах, о рассветах, которые встречаешь раньше солнца, о людях, что сидят с тобой у костра, о звоне озерной воды на рассвете, о криках ночных птиц… Но теперь мне не верится, что все это, все виденное и слышанное, я смогу передать так, чтобы в обычных словах, написанных на бумаге, можно было услышать шепот ветра в листве, крик журавлиных стай над грядами заснеженных гольцов, треск костра, вкрадчивую поступь зверя, дыхание моря и буйство штормовых волн. Я чувствую себя чужим здесь. Я запутался и не пойму, что сейчас со мной происходит. Я не верю, что мне удастся рассказать об этом так, чтобы я и сам все это снова увидел, услышал и пережил. И я не знаю, как и когда я потерял эту веру, когда я забыл, зачем я здесь. Мне открылся мир, для которого я все же остался чужим…

Или рассказать об этих последних днях, о нелепых, необъяснимых приступах слепого страха и отчаяния?

Нет, я не знаю, что ответить тебе, Салех. Случайная и такая неожиданная встреча принесла мне радость освобождения от одиночества, и все же тревога, какая-то глухая, потаенная, не оставляет меня…

Путаясь и сбиваясь, я рассказывал, как вышел в путь зимой и шел от Слюдянки на север. Промышлял с охотниками, работал с геологами и рыбаками. Встречался в тайге с разными людьми, но чаще всего шел один. Хотелось подольше остаться наедине с собой, чтобы узнать себя, узнать свое отношение к окружающему миру… Что из этого вышло? Не знаю…

Салех спокойно слушал мой сбивчивый рассказ и, кивая головой, улыбался. Порой мне казалось, что он все понимает, все, даже то, что я не сказал, а только думаю и таю про себя.

— Однако одному худо в тайге, — тихо перебил меня Салех, — один и пропасть можешь, а зачем? С охотником пойдешь — и дерево много скажет, и всякую траву знать будешь, какой зверь куда ходит, как в горах пройти тропой. А что один?.. — Мне становилось не по себе от его слов. Он словно проникал в мои мысли и отвечал на то, что я утаил от него.

— Вот я эту реку знаю, другую знаю, знаю, куда текут они, — спокойно продолжал Салех, — я и без тропы куда хочешь уйду и всегда дорогу домой найду. Здесь мой дом…

…Солнце уже перевалило за полдень, когда Салех разбудил меня.

— Днем спать не надо, — улыбаясь всеми морщинами лица, проговорил он, — тяжело вечером будет. Вставай, пойдем воду пить. Хорошая вода, далеко ходить не будем, быстро обернемся…