Вечером, после сеанса связи, мы сидели у костра.
— Знаешь, — нерешительно начал Сашка, — здесь неподалеку на гарях тетерева почти каждое утро токуют. Пойдем завтра, а?
Я молчал, чувствуя, что Сашка чего-то не договаривает, и, видимо, он понял это.
— Ладно! — решительно сказал он. — Честно говоря, тут вот какое дело. За день до твоего прихода тут у меня два мужичка гостили. Выше по реке зимовьюшка есть, так они говорят, что живут там и панты промышляют. Ну, погостили у меня часок, чаем их напоил, и ушли себе вниз по реке…
Сашка замолчал, ероша пятерней волосы. Я видел, как подрагивает сигарета в его стиснутых пальцах.
— Конечно, — продолжал он, — нельзя подходить к людям с предубеждением, но честно скажу, физиономии их мне не понравились. Оба какие-то скрытные, настороженные… Да черт с ними, какое мне дело до их физиономий, но в мешке у них я заметил несколько мотков авиационного троса, вот что интересно! На кой ляд, спрашивается, им в тайге трос понадобился? И заметь, когда возвращались, то прошли тем берегом и ко мне даже не заглянули…
Сашка опять замолчал и сосредоточенно нахмурил брови, словно вспоминая подробности этой встречи.
— Случалось мне видеть, для чего такие штуки в тайгу берут, — заговорил он снова. — Километрах в четырех отсюда вниз по реке есть звериные тропы к водопою. Я там не раз лосей видел, а один раз и на медведя наткнулся: он распадком шел к реке. И вообще места здесь звериные. Как только я заметил у них трос, спросил, зачем это, — они тут же свернули чаепитие и ушли… Словом, вот что: сходим завтра на гари, и заодно покажу я тебе эти тропы. Ну как, лады?
Он усмехнулся и резким щелчком послал в костер сигарету.
— Я так думаю: что бы в тайге ни случилось, след не скоро скроешь, хоть сторона и глухая…
Уснули мы поздно. Среди ночи я проснулся от каких-то шорохов и увидел Сашку. Он сидел, наполовину высунувшись из спального мешка, и тихо подкладывал в костер ветки. Огонь отбрасывал блики на его лицо, и черты его, почти всегда резкие, сейчас смягчились и губы тронулись в какой-то нечаянной улыбке. Сашка выглядел необычно тихим и спокойным, словно всплыли вдруг в памяти затаенные мечты и увели его от костра, от одинокой зимовьюшки на берегу таежной реки…
Ни свет, ни заря он буквально вытряхнул меня из спального мешка. И как я ни сопротивлялся, доказывая, что в такой темноте и тропы не увидишь, пришлось подчиниться его решительным действиям. О завтраке и заикаться не приходилось. Мы быстро собрались и по отяжелевшей от влаги траве пошли вниз по течению реки. Шли петляющей над берегом тропкой, и долго еще слышались вслед жалобные вопли и причитания запертого в зимовье Айвора.
Зарево невидимого солнца уже приподнялось над дремотной тайгой. В сырых зарослях тонко перекликались пеночки, где-то вдали слышались неуверенные вскрики черного дятла, но тайга еще не пробудилась, окутанная сумеречными тенями утра. В зеленом ватнике, с болтающимся за спиной карабином, Сашка, сутулясь, вышагивал впереди. Я еле поспевал за его широченными шагами. Он шел, высоко поднимая колени, напоминая журавля, переступающего в высокой траве. Мы давно уже миновали гари; несколько тетеревов с шумом снялись с поляны и исчезли в ельнике по ту сторону реки. Я попробовал было задержать Сашку, но куда там! Он только глянул на меня и зашагал дальше. По его виду я понял, что протестовать бесполезно.
Скоро тропа отвернула от берега и вползла в мелкий березняк, росший вперемешку с ельником. На тропе виднелись следы лося, и, казалось бы, старые следы медведя. Мы прошли не более сотни метров, как вдруг наткнулись на развороченный кустарник и сломанные деревца. На больших деревьях лохмотьями свисала свежеободранная кора. Земля вокруг была взрыта, клочья дерна и мха висели по ветвям кустарника. Картина была такая, будто здесь как следует поработал трактор. Над тропой были наклонены две толстые березки и крест-на-крест перехвачены тросом. Осмотрев болтающийся конец троса, я сразу понял, в чем дело. Сашка сначала оторопело озирался по сторонам, потом лицо его подернулось резкими морщинами, глаза злобно сузились:
— Ну что я тебе говорил! Они петли здесь ставили! Видишь, сорвана петля?.. — Встретившись с ним взглядом, я невольно почувствовал холодок во всем теле, словно он меня обвинял в этом. — Ах, гады! Боятся за зверем ходить, так на тебе, петлю!
Потоптавшись на месте, он снял карабин и рывком передернул затвор.
— Ладно, пошли посмотрим, что дальше будет, — бормотал он, оглядывая следы, — сейчас поможем им добыть мяса…
Пригнувшись, он молча двинулся по следам, отмеченным развороченным кустарником и сбитой корой на деревьях. Выбросив из стволов дробовые заряды, я заложил усиленные патроны, снаряженные круглыми пулями, и, придерживая ружье на плече, пошел вслед за Сашкой, поглядывая по сторонам и пытаясь на ходу сообразить, что он затеял.
Должен признаться, что бродить по таежной чаще за попавшим в петлю медведем — прогулка не из приятных. Не всякий и опытный охотник отважится без собаки, вслепую преследовать по тайге раненого медведя. Каждый чернеющий куст кажется притаившимся зверем! А что медведь попал в петлю и, сорвавшись, уволок ее за собой, было достаточно ясно из следов у перекрещенных над тропой берез. Я брел за Сашкой, и в памяти оживали рассказы охотников о различных петлях и ловушках, устраиваемых на звериных тропах, чаще всего на тех, что ведут к реке или ручью — на водопой. Петля широким кольцом свисает над тропой, почти касаясь земли, и зверь грудью или лапой обязательно заденет ее и, почувствовав на себе трос, будет рваться вперед, приближая тем самым свой печальный конец. Конец петли накрепко привязывается к стволу дерева, а к другому концу на всякий случай привязан толстый обрубок бревна или камень. Если зверь и сорвет петлю и уйдет, таща за собой тяжелый обрубок, за ним всегда остается след. Петля — подловатый способ добычи зверя; и, конечно, охотой это назвать никак нельзя. Часто случается, что поставивший петлю забывает ее местонахождение, теряет ее и попавшийся зверь просто запутывается где-нибудь в чаще и пропадает или становится беспомощной добычей другого.
Идти нам пришлось недолго. Сашка, словно запнувшись, вдруг остановился и резко махнул мне рукой. Я огляделся, но ничего не заметил. Подобрался поближе — и вдруг метрах в четырех от нас, за низкой стеной кустарника, за нагроможденными камнями, раньше угадал, чем увидел, запутавшегося в петле зверя! На земле перед камнями лежал обрубок бревна, перехваченный посредине тонким авиационным тросом. Трос уходил за камни, извиваясь по щели, и плотно прижавшийся обрубок не пускал зверя дальше.
Над краем камней показалась черная макушка, маленькие уши, и тотчас послышался глухой рев. Медведь вскинулся, мелькнула оскаленная морда, лапы. Мы шарахнулись в сторону, но петля опрокинула зверя на камни. Запутавшийся в щелях трос едва давал полузадушенному зверю подняться, и над краем камней то и дело показывалась дергающаяся голова и высовывалась лапа, оставляющая на камне беловатый след от когтей. Видно было, что медведь обессилен и едва приподнимается, но вид оскаленной пасти, набитой хлопьями пены, невольно внушал страх.
Вдруг Сашка тихо вскрикнул и ткнул вверх стволом карабина. Прямо над нашими головами, в густых ветвях лиственницы, намертво обхватив лапами ствол, неподвижно сидел медвежонок! Казалось, он оцепенел от страха. Скосив вниз курносую мордочку, он уставился на нас немигающими бусинками глаз. Словно почувствовав, что мы его обнаружили, медведица за камнями грузно заворочалась, протяжно застонала, и этот стон постепенно перешел в глухой, утробный рев. Послышался шорох осыпающихся камней, обрубок бревна, с которого мы не сводили глаз, дрогнул, и мы невольно сделали шаг назад. Я лихорадочно пытался сообразить, что же мы можем сделать. Сашка, прижав к груди карабин, подался ближе к камням и стоял, наклонившись к извивам троса. На мой взгляд, сделать мы ничего не могли, разве только не дать зверю мучиться дальше. Но Сашка вдруг обернулся, сунул мне в руки свой карабин и вытащил из-за голенища топорик. Внезапно я понял, что он собирается делать. Оцепенев, я стоял, привалившись спиной к дереву, и держал стволы на уровне медвежьей головы, видневшейся над камнями. Все тело обволокло вязким холодом. Мне хотелось броситься к Сашке, оттолкнуть его прочь. Это же сумасшествие — освобождать из петли полузадушенную, разъяренную медведицу!
