…Лед стелется под ногами, насколько хватает глаз, он уже подчернен дыханием весны, но все еще переливается под солнцем мириадами вспышек. Николай идет впереди, длинным шестом подталкивая перед собой сани. На нем белый халат, кожаные ичиги, подхваченные подошвой из конского волоса: они не скользят на льду и не вбирают в себя воду. Наши наколенники и рукавицы тоже сплетены из конского волоса. Когда мы собирались на охоту, во всем улусе не нашлось ни одного лишнего маскировочного халата, и я облачился в балахон, сшитый из простынь и наволочек женой Николая, рассчитанный, похоже, на игрока баскетбольной команды. Путаясь в полах этой маскировочной хламиды, я с завистью и восхищением смотрел на Николая. На нем все подобрано, все подогнано, и карабин словно влит в плечо. Порой его приземистая фигура неуловимо растворяется в ледовой белизне моря.

— Ну как, не устал еще? — оборачиваясь на ходу, спрашивает Николай. Он снял защитные очки и, поглядывая на меня, добродушно улыбается. — Если устал, то и покурить можно, ходить еще далеко будем…

Мы присаживаемся на санях.

— Скоро дальше пойдем, — говорит Николай. — Тепло сейчас, нерпа на лед идет греться, и тогда на льду ее далеко видать будет…

Николай дымит трубкой, и его прищуренные веки, словно отяжеленные дремой, медленно закрываются. За короткое знакомство с ним я заметил, что в такие минуты для него не существует окружающего мира, ничего, кроме своих мыслей. Рядом хоть из пушки пали, он и ухом не поведет. Сидит себе, чуть покачивая головой. И если в такие минуты Николай принимал какое-нибудь решение, то вряд ли что-нибудь смогло бы противостоять его молчаливому упорству. Николай ничего не делает сгоряча. Дома после ужина, тепло ли, холодно ли на дворе, выйдет он на крылечко и пыхтит трубкой, окликая редких прохожих или отчитывая собак за драки и многодневные отлучки. И прежде чем уйти в дом, обязательно окинет взглядом холмистую равнину степи, исхоженную и изъезженную вдоль и поперек.

…Лед. Лед. И снова шагаем мы к восточному берегу. Ноги у меня уже порядком отяжелели, но все же стараюсь не отставать от Николая и идти за ним шаг в шаг. Так вроде легче, и усталость не замечается, словно привязываешь себя на буксир. На льду удивительно скрадывается расстояние. Идешь, идешь и как ни обернешься, все тебе кажется, что твой берег так и надвигается за тобой, а противоположный отходит. И я не уловил той минуты, когда Хамар-Дабанский хребет наконец-то стал приближаться. Мы вышли к изломанной, низкой гряде торосов. Слева таяла в синей дымке южная оконечность острова Ольхон. Николай долго водил биноклем и потом передал его мне, указав на еле заметное невооруженным глазом черное пятно в стороне от торосов. Нерпы!..

Целая стая сгрудилась около лунок, и лоснящиеся тела зверей матово отливали в рассеянном свете солнечных лучей.

Мы зашли с подветренной стороны и выбрали направление так, чтобы солнце всегда оставалось у нас за спиной и впереди не было тени от санок. Мы шли, не прикрываясь, и, когда до лунок оставалось метров четыреста, Николай распустил на санях парус, укрепленный впереди на крестовине, присел на льдину и спокойно принялся раскуривать свою трубку.

— Пришли, — выдохнул он с клубом дыма. — Теперь нам на выстрел подходить надо… Как промышлять будешь, а? Торосом пойдешь или по льду за санками?

Мне было решительно все равно, по льду или торосом, но только бы поскорее! Ведь в любую минуту стая может уйти, и тогда опять таскайся по морю!

— Скоро блошки ходят! — назидательно сказал Николай, пряча бинокль под халат. — Смотри, ходить близко надо, у нерпы глаз зоркий, далеко видит. На волосок не достанешь, уйдет зверь и пропадет зря. Не спеши выцеливать…

Он приподнялся с льдины и, проверив в обойме патроны, поставил предохранитель на боевой взвод. Потом вопросительно посмотрел на меня. Мне хотелось, чтобы Николай все решил сам, словно только от этого и будет зависеть благополучный исход нашей охоты. Наконец он затянул на подбородке тесемки капюшона и решительно сказал:

— Ладно, торосом я пойду, ты выжди меня, а потом ползи. Я с торосов тебя увижу, стрелять первый будешь, а я следом. Смотри, ходи близко!

Он хлопнул меня по плечу и, перевалившись через кромку тороса, исчез, только мелькнул халат между льдинами.

Тишина незримой пропастью пролегла между мной и чернеющим пятном нерпичьей стаи. Я укрепил на санях карабин так, чтобы ствол проглядывал в прорезь паруса, и, взявшись за длинный шест, побежал вперед, толкая перед собой сани. Да не тут-то было! Управляемые пятиметровым шестом сани неожиданно стали выписывать на льду такие загогулины, что пришлось спешно зарулить обратно под прикрытие торосов.

Прилаживаясь к шесту, я нашел-таки положение, когда сани ровно скользили впереди, а свободный конец шеста, провисая, не касался льда. Тогда мне и в голову не приходило задуматься, зачем же все-таки нужен к этим саням такой длинный шест с багром на конце.

Первую стометровку я одолел короткими перебежками. Потом плюхнулся на лед и пополз, стараясь все время держаться за полотном паруса. Метр за метром, и тело, словно медленно свинцевея, наливалось знакомой тяжестью усталости. Локти начинали подламываться, срываться, а тут еще рукоятка ножа предательски забрякала о пряжку ремня под халатом. Заткнув нож за голенище унта, я передохнул, но, подстегиваемый мыслью, что Николай уже, верно, добрался до места и теперь ждет меня, снова на четвереньках быстро пополз напрямик к чернеющей стае.

Стелется перед глазами серый крупчатый лед, иссеченный беловатыми трещинами, а под ним — полуторакилометровая толща моря… Лед дышит, вздрагивает от ударов волн. Прижимаясь к нему всем телом, я чувствую эти удары и слышу шорох разбегающихся трещин.

В прорези паруса все отчетливее видны черные тела нерп. Стараюсь сбросить с себя скованность, но просто не могу, из-за боязни спугнуть зверей, проползти еще десяток метров. Я уже хорошо различаю матово отливающие тела, головы, шевелящиеся ласты. Стараюсь глубже дышать, чтобы не раскашляться. Один неосторожный звук — и все пропало! Одежда липнет к разгоряченному телу, сердце бухает по ребрам, и кровь словно своей тяжестью опускает тело на лед. Замер, распластавшись за санями. Прижимаюсь щекой к холодному древку багра. До стаи не больше семидесяти метров…

Черные туши неуклюже переваливаются с боку на бок, настороженно вытягивают головы. Порой мне кажется, что я слышу сопение и шорох ласт двигающихся зверей. Довольно! Ждать больше нельзя! Ведь Николай, наверное, давно уже подполз к своему месту и теперь наблюдает за мной. Украдкой оглядываю кромку тороса, которая метрах в пятидесяти слева от меня, но ничего не вижу. Хотя бы он знак какой подал!

Стая у лунки начала оживляться, мне показалось, что нерпы чем-то встревожены. Они заворочали головами, заелозили на месте, приподнимаясь на ластах и вытягивая шеи. Я не решился испытывать их терпение дальше. Вздрагивающий ствол карабина качнулся и медленно стал опускаться в прорези паруса, ловя на мушку шевелящиеся тела зверей.

Вдруг вся стая разом вскинулась и замерла, повернув головы в мою сторону. Меня сковал холод, перехватило дыхание… Совсем рядом послышался легкий плеск воды. Оглянувшись, я увидел метрах в десяти от себя двух здоровенных нерп, будто упавших на лед с неба! Опираясь на подмятые ласты, они подались вперед и, вытягивая шеи, тревожно поводили усатыми мордочками и таращили на меня выпуклые глаза с холодным сумеречным отливом. И в этих широко раскрытых глазах, казалось, закоченел внезапный ужас. Мы пялились друг на друга, потом вместе с санями я рванул в сторону карабин, и выстрел прогремел раньше, чем в прорези паруса метнулась тень зверя. И тотчас, словно эхо, из торосов отозвался второй. Моя нерпа билась на льду и в судорогах подкатывалась к самой лунке. Я вскочил на ноги и бросился к ней, и вдруг за спиной полоснул в воздухе пронзительный окрик: — Назад! Наза-а-ад!

Запнувшись, я проскользнул вперед и вдруг почувствовал, как лед под ногами колыхнулся и, странно зашипев, стал крошиться и проседать. Отпрянув назад, я поскользнулся и боком упал на залитую кровью, шевелящуюся нерпу. Ноги вдруг провалились в какую-то пустоту, я почувствовал, как ожогом за голенища унтов скользнула вода. Прижавшись к нерпе, я видел, как вокруг меня обламывается лед и все шире проступает по кругу полоска воды. Я еле удерживался на ледяном островке, вцепившись в бока нерпы, а прямо под носом все больше ширилась полынья. Льдинки обламывались и крошились в водовороте. Качнувшись, моя льдина неожиданно накренилась, и тут же перед собой я увидел искаженное криком лицо Николая. Но слова его не доходили до моего сознания. Он стоял на коленях и протягивал мне шест, на котором перед моими глазами покачивался ржавый крюк багра. Оторвавшись от туши, я обеими руками вцепился в багор и, рывком оттолкнувшись от льдины, прыгнул прямо на грудь Николаю. Он подхватил меня и поволок прочь от крошащегося льда.