– Вполне хватило бы и одной последней причины, – еле слышно пробурчал Бэльян.

– Это не так. На каждый этичный поступок требуются четыре действительные причины и пятая – теологическая, ведь точно так же и Библию во всей ее полноте можно прочесть на четырех уровнях: тропологическом, аналогическом…

Но тут Бэльян его прервал:

– Хорошо, святой отец, освободить меня от моего паломничества вы не в силах, но скажите, повинен ли я в каком-либо грехе, во сне или наяву?

– Как благородно с вашей стороны, сын мой, что вы возвращаете меня к разбираемому вопросу. Степень, в коей вожделение и вина за него могут быть приписаны человеку, который находит удовольствие в пороке – будь то во сне или даже наяву, так сказать, в воображении своем, – есть вопрос спорный.

– Если меня будут признавать виновным в каждом грехе, что я совершаю в своей постели, тогда я действительно осужден на муки ада.– На Бэльяна накатила волна меланхолии.

Ученый монах продолжал:

– Безусловно, я не вправе утверждать, что, пока вы спали и вас соблазнял фантом Зулейки, как-то пострадало ваше целомудрие, да и тот факт, что вы не испытывали семяизвержения, есть, вероятно, тоже довод в вашу пользу, хотя, насколько я понимаю, нетрудно доказать и то, что кровотечение, о коем вы упоминаете, можно охарактеризовать как ночную поллюцию иного рода (медицинское свидетельство скорее о страсти к ira, нежели к voluptas), и все же это, полагаю, было бы трудно подтвердить, ибо, как учит нас Гален, хотя кровь числится одной из жизнетворных жидкостей, самих семян жизни она не содержит.

– Значит, я безгрешен?

– Ах, этого я не сказал. Я лишь намекнул на наличие оснований утверждать, что во сне вы не согрешили, но сами вы снедаемы грехом. Мы заметили, что после того, как вас принесли обратно в караван-сарай, вы проспали день, ночь и еще полдня. Кроме того, мы с сожалением заметили ваше желание прервать паломничество. Леность держит вас своею дьявольскою хваткой, а леность есть самый смертный грех, ибо, напоминаю вам, Христос подал нам всем пример тем, что никогда не спал. Разве не сказал он: «У лисицы есть нора, у птиц есть гнезда, но Сыну Человеческому негде голову преклонить»? Так вот, вернемся к вопросу о повторяемости и связанному с ним вопросу о разнообразии причин: почему в изложении Евангелий рассказ об одном и том же случае приводится с благословения Господа нашего два, три, а то и четыре раза? Да потому, что достаточная причина…

– Прошу вас, святой отец. Мне страшно. Вы слышали когда-нибудь об Арабском Кошмаре?

По лицу монаха скользнула тень недовольства.

– Нынче в Каире все только об этом и говорят. В устах этих людей все это превращается в очередную египетскую сказку.

– Это сказка?

– Нет, скорее всего нет. Я слышал, как некие священники обсуждали Арабский Кошмар с иной, христианской точки зрения. По утверждению некоторых из них, это предопределенное воздаяние за непростительный грех, направленный против Духа Святого.

– Святой отец, я никогда не понимал, что такое непростительный грех, направленный против Духа Святого. Наверное, этого никто не знает?

– Да. И никто не знает наверняка, что такое Арабский Кошмар. В этой схеме есть некая симметрия, – грустно сказал монах.

– Но вы эту точку зрения не разделяете?

– Нет. В любом случае христианину здесь бояться нечего. Это всего лишь боль. Никакие неисчислимые страдания не могут служить помехой истинно благочестивой христианской жизни.

– Но что такое Арабский Кошмар?

– Наиболее правдивое предание связывает его происхождение с Лазарем. Вам известна история рыцарей Лазаря?

– Я даже никогда о них не слышал.

– Хорошему христианину вполне достаточно знать лишь то, что это священный орден рыцарей, которые, хотя и будучи поражены ужасною проказой, сражаются за нашу веру против магометанства. И это учит нас, что их пример…

– А что следует знать о них плохому или посредственному христианину?

– Сын мой, возьмите себе в пример их набожность и позабудьте свои мелкие боли и огорчения. Сей пример…

– Какое они имеют отношение к Кошмару?

– Кошмар беспределен. По утверждению Нико…

– Что общего у этого ордена с Лазарем?

– Он основал орден прокаженных рыцарей. Если позволите мне вернуться к Нико…

– А Лазарь какое отношение имеет к Арабскому Кошмару?

– Лазарь десять дней и ночей пролежал в могиле, прежде чем Господь наш Иисус Христос воскресил его из мертвых. По этой причине мы должны понять, что… Нет, я вижу, рассуждения о Господе нашем вас не интересуют. Поймите в таком случае, что, когда Лазарь воскрес из мертвых и вновь начал ходить среди людей, он стал носить с собой насекомое, которое десять дней и ночей пролежало рядом с ним. Это насекомое было из тех, что обитают по преимуществу на могилах и кладбищах. Тварь сия пожирает мысли умерших. Она проедает мозг и селится в месте, где расположен дар воображения, хотя покойник, будучи мертвым, о ее чудовищном аппетите не подозревает. Добавил ли я, что это насекомое не следует понимать в буквальном смысле? По утверждению Блаженного Нико, это всего лишь метафора, выражающая страхи христианской души, которые в силу невежества могут довести до греха.

– Благодарю вас, монах. Это я и хотел узнать. Значит, это просто христианская притча.

– Просто притча! Просто притча! Христианские притчи правдивее самой правды. Не предавайтесь иллюзиям, сын мой. Прокаженные рыцари уже в Каире. В Каире уже и Арабский Кошмар. Быть может, как раз в этот самый момент согласно проклятию Лазареву ниспосланы на ложа еще живых муки смертные. В жизни своей мы…

Бэльян уже утратил всякий интерес. Что-то смутно беспокоило его, что-то в том, как произнес монах ранее имя Зулейки. Самоуверенность, с которой монах произносил это имя, возбудила в нем подозрения.

– Вы знаете женщину по имени Зулейка, о которой я ранее говорил?

– Э-э… знаю ли я ее? Ну что вы, какой мужчина может с уверенностью сказать, что знает другого мужчину или даже женщину? Знать самого себя, по утверждению древних…

– Порой мне кажется, что все мало-мальски значительные персоны в этом городе знают всех прочих значительных персон – то есть, конечно, значительных в рамках моей истории.

– Вашей истории! Что такое ваша история, чтобы ею гордиться?

– Святой отец, я уже, по-моему, говорил вам, что сны мои мне кажутся явью. Это происходит потому, что вся моя жизнь стала казаться мне сном, театром теней, мистерией, разыгрываемой марионетками, карточной игрой, в которой я – козырь.

– Игрой? Игрой вокруг вас? Не только леность, но и самонадеянность!

– Возможно, но такое у меня чувство. Кукольник дергает за мои ниточки. Те, кто знает, как разыграть мою карту, разыгрывают ее – Кошачий Отец, Йолл, возможно, и вы. Только я, похоже, в игре не участвую.

– Быть может, это признак не самонадеянности, а чрезмерной смиренности… Посмотрим. Что это за шарада, в которую, как вы полагаете, все мы играем?

– Не то чтобы шарада, но принципы, по которым здесь подразделяются люди, очень зыбкие. Вейн говорит, что служит христианскому миру, и берет деньги у султана Египта. Йолл тоже утверждает, что работает на христианский мир, а сам стремится сорвать планы Кошачьего Отца и Вейна. Все, кому он служит, похоже, сговорились не выпускать меня из Каира. Все ведут со мной какие-то игры. Думаю, и вы – один из игроков. Вы и сейчас со мной играете.

Монах вздохнул и сказал:

– Идемте со мной.

Решив, что монах ведет его к алтарю, в противоположный конец караван-сарая, Бэльян последовал за ним. Однако, остановившись лишь у ворот, дабы монах сунул в протянутую руку арабского мальчишки монетку и прошептал ему на ухо слова, наверняка бывшие благословением, они направились по улицам города на юг, в направлении Цитадели. Но когда они приблизились к ее внешним стенам и начали подниматься, монах повел его вдоль стен немного восточнее, и вскоре они уже карабкались по склону горы Мукаттам к вершине, которая смутно виднелась вдали, над самыми высокими стенами Цитадели. По мере их восхождения покрывавшие нижние склоны заросли низкорослых платанов и пальм редели, а потом и вовсе исчезли. При каждом шаге вниз сползали ручейки камней и песка. Монах без остановки поднимался почти до самой вершины, а Бэльян плелся позади, запыхавшись и чувствуя головокружение. Солнце зашло, хотя на западе все еще пламенели в его лучах высокие облака. Город уже погрузился в сумерки. Они остановились и сверху взглянули на него.