На цыпочках он приблизился к трону и протянул руку к короне на голове Кайтбея, намереваясь взять ее себе, как вдруг по объятым сном залам эхом прокатился громоподобный голос:

– Все это теперь мое!

И огромная волосатая рука потянулась к нему, сбила его с ног и подняла над Цитаделью. Бэльян обнаружил, что, запрокинув голову, смотрит в глаза Обезьяны Меланхолии.

– Вот ты и увидел, как все они спят, – сказала она.– Они состарились, не достигнув зрелости. Им хотелось смеяться, и я их смешил, но они были никчемными людьми.

– Были?

– Были.– Волосатая рука опустила его на пыльную, разбитую дорогу.– Пока ты растрачивал свое время на колдовские сны и волшебные истории, а они спали, прошли миллионы лет, и Каир погиб. Заговорят ли эти камни?

Бэльян молча покачал головой.

– Камни заговорят, – эхом разнесся по руинам гортанный голос.– Ничто не уничтожено окончательно. Если копнуть достаточно глубоко, обнаружатся истоки тысячелетней каирской истерии. Город подобен разуму. Причины его гибели можно обнаружить в словах и образах минувшего, в обломках колонн и в полустертых надписях. Если копнуть, обнаружатся дороги, которые поворачивают обратно, сходясь сами с собой, каменные василиски и горгоны и, повсюду, арабески – кристаллический лепной лиственный орнамент, органическая жизнь, обернувшаяся смертью, – ядоносным сумахом увивающие здания. Гибель и ее причины здесь сосуществуют.

Бэльяна, ходившего по поверхности пыльного яруса, охватила паника.

– Я хочу вернуться обратно.

– Конечно, ты вернешься.

И он вернулся, поднявшись наверх с уровня Обезьяны, дабы в который раз повстречать лунатика-канатоходца, Карагоза, Шикка и Саатиха, Барфи и Ладу, и наконец – Зулейку. Зулейке он сказал:

– Причина всех моих страхов в том, что я никогда не знаю, где проснусь.

Проснулся он в подвале. Кровь жирной красной точкой отметила конец его пути.

– … твердо решив, что если не достанется он ему, то и никому не достанется, волшебник выбросил отрубленные конечности мальчика за крепостную стену.

С белой пеной, обрамлявшей рот, Йолл все еще говорил, но разбудило Бэльяна не это, а очередное появление Корню. Покрытые струпьями белые пальцы Корню были, казалось, любовно сомкнуты на шее Йолла. Потом они сжались. Точно загипнотизированный страхом кролик, наблюдал Бэльян за удушением Йолла. Взгляд застыл, а лицо посинело. Он пришел бы Йоллу на помощь, но, видя, что Бульбуль с монахом бездействуют, тоже ничего не предпринял.

Когда все было кончено, Корню вызывающе посмотрел Бэльяну в глаза:

– Я не мог этого не сделать. Он был больным животным, больше никем. Обезьяна взяла над ним верх, а Обезьяна – орудие в руках Кошачьего Отца.

Монах подмигнул Бэльяну из-под своего капюшона. Бэльян был слишком потрясен, чтобы ответить.

– На сей раз он заговорил бы себя до смерти, – продолжал Корню, – и вас обратил бы в то же рабство, но у меня для всех вас есть работа. Время не ждет. «И потому берегись, ибо неведомо тебе, когда хозяин дома придет – ввечеру или в полночь, с криком петуха или поутру».

– У вас есть для меня работа?

Злобный взгляд обращен был на Бэльяна.

– В некотором смысле. Я хочу, чтобы вы пошли к Кошачьему Отцу и согласились у него лечиться.

– Не хочется мне туда возвращаться.

– Едва ли у вас есть выбор. Рано или поздно либо Отец схватит вас, либо Вейн. Охота началась. Можете сообщить Кошачьему Отцу, что мы осмотрели вас и отпустили. Это, возможно, даст ему пищу для размышлений.

Монах укладывал Йолла на стол. Бульбуль продолжал писать. Из тьмы подвала Бэльян поднялся в сумерки. Была уже глубокая ночь, когда провожатые привели его к Дому Сна. Так громко, как только мог, он постучался в дверь, оцарапав костяшки пальцев, и, поскольку на стук никто не отозвался, у самого порога погрузился в сон. Провожатые удалились, оставив его там лежать.

По-моему, задушив меня, Прокаженный Рыцарь не подумал о последствиях. Согласно афоризму, бытующему среди касасиунов, мертвец историй не рассказывает, и, к несчастью, смерть рассказчика в разгар его рассказа действительно порождает кое-какие специфические проблемы. Решение, вынесенное касасиунами по этому вопросу, сомнению еще никто не подвергал. Смерть лишает человека права состоять членом Гильдии.

Возвращаясь к тому, что я говорил в начале всей этой истории (а я не предполагал, что она окажется историей моей смерти), напомню, что в последнее время, когда я рано ложился, дабы почитать перед сном, мне не давали уснуть необъяснимые страхи. Необъяснимые, но не неописуемые – да и не такие уж, при ретроспективном рассмотрении, необъяснимые. Сейчас я опишу фантазию, из-за которой всю ночь лежал без сна и с воспаленными глазами. Она такова.

Веки тяжелеют, запрокидывается голова, скучная книга выпадает из рук, глаза закрываются. Глубокое дыхание замедляет ритм – а затем, по-видимому, останавливается. Утром, когда я не встаю в привычный час (обычно меня будит крик рассветного муэдзина), кто нибудь из встревоженных друзей – Бульбуль, к примеру, а скорее всего моя сестра Мария – входит и трясет меня, пытаясь разбудить, и, обнаружив, что я никак не реагирую, слушает мое сердце, а потом дыхание. И то, и другое, кажется, остановилось. Испускается первый крик, и мое лицо увлажняется чьими-то слезами. Потом – скорбные завывания, ритуалы похорон, кучка людей, смотрящих на мою запеленутую в саван фигуру. На тело мое швыряют пригоршни земли, а потом и полные лопаты. Солнце исчезает.

И лишь теперь я просыпаюсь и ощущаю тяжесть давящей на меня сырой земли. Да. Заживо погребен! Крики мои в столь ограниченном пространстве звучат глухо. Окровавленные руки выпутываются из многослойной ткани и царапают ногтями землю. О, кто тот человек, который, вообразив все это, сумеет безмятежно погрузиться в сон? И где тот человек, который надежно гарантирован от подобного пробуждения?

Кто, в самом деле, может поручиться, что он вообще проснется? Эта пустая фраза: «Он легко скончался во сне»… Если вдуматься, что может быть ужаснее, чем умереть от сна, умереть, того не сознавая. Но все это вопросы непростые. Я лишь хотел сказать, что эта возникшая в моем пылком, болезненном воображении картина вынуждала меня бороться со сном. Порой эти фантазии не оставляли меня всю ночь, и тогда я вставал и еще до того, как первый крик муэдзина прорезал рассвет, выходил из дома и направлялся к воротам Зувейла, где угощался вместе с персами их первым завтраком.

Более того, именно в бессонной тьме перед рассветом рождались у меня планы дальнейшего просвещения моих слушателей: предупреждения об опасностях «влажных снов»; дискуссии о том, что лучше – страдать Арабским Кошмаром и не знать об этом или, с другой стороны, быть мертвым и об этом знать; посещения уникального и революционизирующего птицеводство каирского птичьего двора и демонстрации Великого Пробного Камня Йолла, – возможности казались безграничными. Все кончено. Кто мог предвидеть, что сбудется самая бредовая и жуткая из моих фантазий? Только не я. Меня одолевали страхи, но страхам я не верил. Почти все сбылось. Некоторое утешение я нахожу в том, что моему пути к могиле предшествовало удушение – не сон.

Однако я отвлекся. Несомненно, я несколько расстроен собственной кончиной. История, однако, еще не окончена. Терпение. Терпение исходит от Бога, поспешность – от Иблиса, дьявола. Кто поспешит, тому не отыскать сокровищ, коих в Каире немало…

В ту ночь Кошачий Отец направился на огромное открытое пространство перед воротами Зувейла. Там он час за часом ждал. Незадолго до рассвета резко похолодало, и артисты, покинув свои будки, собрались вокруг общего костра. На лютом холоде пар, ими выдыхаемый, казался душами усопших. На Кошачьего Отца они взирали с безразличием, граничившим с враждебностью. Фокусники ничего, кроме недоверия, к чародею испытывать не могут. Пытаясь согреться, Кошачий Отец кружил на месте, топая ногами.