Кошачий Отец, в отличие от тех учителей сна, с которыми Вейн сталкивался ранее, практиковал открыто, под покровительством султана и некоторых его наиболее знатных эмиров, хотя в целом особой популярностью в городе не пользовался. В тяжелые времена, каковые как раз и настали, он бывал жертвой проповедей улемы и дервишских шейхов, но всякий раз ему и его ученикам удавалось не только уцелеть, но и преуспеть. Там, в Доме Сна, началось, наконец, серьезное обучение Вейна.

Весь дом провонял кошачьей мочой, ибо те кошки, на которых опыты не проводились, могли бродить где угодно. Тех же, которые были отобраны для опытов, держали в подвале, в плетеных клетках. Кормившие их невольники надевали толстые кожаные перчатки, ибо в тот период Отец изучал на кошках последствия лишения сна и вынужденная бессонница делала их непредсказуемыми, а подчас и свирепыми. С Вейном невольники не общались; они молча взирали на него с тем же благоговением, что и на своего господина. Так что первое время единственными друзьями Вейна были эти измученные твари.

Работа поначалу была нелегкой. День проходил, как правило, в изучении толкований и комментариев, приведенных в «Книге снов» Иосифа Иудея и в трудах Артемидора и Ибн-Сирина, но самые напряженные занятия начинались для Вейна ночью. Отец научил его вызывать сновидения, выуживая их в ночи, как рыб. Он научил его удерживать запомнившийся сон в голове, не упуская ни малейшей подробности. Затем он научил его видеть сны ясно, в полном сознании. Когда это было достигнуто, Отец стал возникать в его снах и обучать его всю ночь напролет.

Когда это произошло впервые, Вейн услышал во тьме размеренный шепот: «Сновидения подобны морю. Они накатываются на мозг легкими волнами, а потом отступают, но отступают туда, где плещутся вечно, – в Мир Образов, Алям аль-Миталь. Дабы не ждать, когда эти волны захлестнут вас, повинуясь неизменному ежедневному ритму, можно, если желаете, уплыть в море и исследовать его глубины».

Пока Отец говорил, Вейн так ясно, словно и вправду стоял у кромки воды, увидел странное море, темно-зеленое и вязкое, а волны его были увенчаны белыми усиками, которые медленно, маняще колыхались, наклоняясь в сторону берега. Старик стоял рядом, приветливый, сияющий благодушием. Он закатал свою галлабийю и при этом заметил:

– Море снов – это больше, чем метафора. Это один из образов Алям аль-Миталя.

В ту первую ночь Вейн последовать за ним не решился.

По утрам обучение продолжалось за завтраком, состоявшим из больших ломтей хлеба, которые окунались в миски с медом, и образы, пробужденные ночью, обстоятельно обсуждались в дневное время. В голове находится свеча, внутренняя свеча зрения. Свеча эта струит свои невидимые лучи сквозь глаза, позволяя нам видеть окружающий мир, но эти лучи можно направлять и на иные цели. Например, можно погружать человека в транс или насылать чуму на людей и животных. Ночью эти лучи не способны проникать сквозь глазницы во внешний мир, ибо голова окутана испарениями, поднимающимися из желудка. Таким способом Алям аль-Миталь оберегает свой свет. Лишь хорошо обученный человек может стать господином Алям аль-Миталя.

Затем Вейн обучился искусству распознавать сон, вызванный снадобьями, или отравленный сон, искусству отдыхать и спать в сновидениях и искусству в точности воспроизводить реальный мир в голове – постепенно, с помощь изнурительной тренировки зрительной памяти. Потом Отец повел его за собой в бездну, и Вейн узнал, что спящий разум может нисходить сквозь множество уровней. Наименее глубокий назывался Зоной Собаки – состояние растерянности, едва отличимое от бодрствования; Зона Слона была в целом более причудливой и полноценной; за ней была Зона Ящерицы, менее красочная и более умозрительная; и так далее, и так далее. В каждой зоне пространство казалось теснее, а цвета – однообразнее. Где-то в глубине всего этого, как сказал учитель, находился центр, бесконечно малый и темный, приближаться к которому можно было лишь с благоговейным трепетом. Но еще до этого Вейн научился со страхом относиться к Зоне Обезьяны.

Прошел не один месяц, прежде чем Отец позволил Вейну оказывать ему практическую помощь. Тогда он начал понимать, почему Отец столь охотно взял его в ученики. Дело было не только в том, что богатырское телосложение Вейна помогало ему переносить тяготы учебы или могло пригодиться в общении с некоторыми из не вполне довольных клиентов Отца. Хотя Дисциплина Сна основывалась прежде всего на силе ума, в некоторых случаях требовалась и помощь лекарств. Порой Кошачий Отец месяцами пропадал, собирая и закупая подобные снадобья. И вот Вейн по распоряжению Отца стал сопровождать его в этих поездках. Снадобья и химикаты требовались самые разнообразные, однако товаром, ради которого Отец выбирался в самые отдаленные районы Верхнего Египта, было мумие, и Вейн наконец осознал, что превыше всех его прочих достоинств Отец ценит в нем опыт, приобретенный им в бытность кладбищенским вором. (Мумие – это отвратительная смесь битума, натра и сохраненной тем или иным образом человеческой плоти, черная, как смола. Говоря о мумие, Отец сказал: «Плоть – это не мертвая оболочка, оживляемая неким духом. Это сама жизнь!») Поиски были опасными – случались стычки с бедуинами и другими кладбищенскими ворами, приходилось скрываться от мамлюкских правителей, а подчас, когда им уже почти улыбалась удача, внутри самой гробницы срабатывал некий тысячелетней давности механизм, приводя в действие западню. Вейну эти приключения пришлись по душе, а по мере того, как пополнялись запасы мумие в Доме Сна, поднималось настроение у Отца.

Отец ослабил дисциплину в Доме. Он даже сводил Вейна в безмятежную страну подобострастных одалисок, расположенную в той области сновидений, что зовется Зоной Кобры. Наяву заполнение огромных урн на верхнем этаже Дома отмечалось более торжественно. Отец устроил в честь мумие пир.

Молодым ученикам Отца поднесли набальзамированные части тела, обсахаренные или вымоченные в вине. Отец сказал им, что, уничтожая своих предков и употребляя их в пищу, они вершат таинства смерти и воскресения, сна и пробуждения. В смятении они внимали ему и жевали малопривлекательные кусочки.

– Какое это окажет воздействие? – спросил, набравшись храбрости, Вейн.

– Мумие сохраняет видимость жизни в смерти, так же как сновидение сохраняет видимость бодрствования во сне. Следовательно, мумие обостряет восприятие сновидения. Оно делает это, заставляя сон размножаться, в результате чего каждый сон носит в своем чреве новый сон. Это внутренний образ бесконечности. Сейчас вы едите вечность.

Он снисходительно улыбнулся. Все продолжали жевать. Как только были съедены последние кусочки, обстановка сделалась непринужденной, завязался оживленный разговор и люди принялись плясать и дурачиться. Ритуальный пир превратился в подлинный праздник. В конце вечера наевшиеся наркотических снадобий и пьяные ученики с веселым гиканьем носились по всем комнатам Дома Сна, выставляя в каждом окне свечу и вывешивая на каждом наружном подоконнике коврик. Потом, когда дело было сделано, Вейн и все остальные вышли полюбоваться плодами своих трудов. Были два окна, где не висел коврик и не горела свеча. Мгновенно протрезвев, они внимательно посмотрели на эти зарешеченные окна и вернулись в дом. О других обитателях Дома Вейн еще ничего не знал.

Неужели я и вправду имею в виду климатические условия? Нет, боюсь, это не совсем так…

Разыскать Бэльяна Вейну и Кошачьему Отцу было бы непросто. Он затерялся где-то средь сотен тысяч каирских бедняков и калек, которые шуршали по всему городу, как опавшие листья. Эти полуживые люди едва ли обладали способностью мыслить. А вместе с ними перемещалось по Каиру все, в чьих голосах разум отсутствовал изначально, – ветры, животные, настроения, духи.

С юго-востока дул хамсин, пятидесятидневный ветер, приносивший пыль, из Нубии задувал симум, горячим языком вылизывавший улицы, но был и северный шамал, коего чернокожие и прочие политеисты почитали за животворящего бога. Подчиняясь неслышным приказам, носились по городу тучи мух, собирались, разбегались и вновь собирались своры диких собак. Вдобавок в Каир приводили стада, в основном коз и овец. Огромные стада коз, находивших пищу в отбросах, арабы пасли среди Татарских Развалин. Засушливым летом в городе валялось столько гниющих отбросов, что совладать с ними не в силах были ни козы, ни ночные мусорщики, и тогда с ядовитыми их испарениями вырывались на волю джинны, дабы, бризом повеяв в толпе, принести с хамсином и собачьими ветрами чуму. Каждое лето кого-то из горожан ветры сводили с ума, поэтому благоразумнее всего было выходить на запыленные улочки, повязав лицо платком.