«Я закрываю глаза и вижу твои».

«Наше совместное существование будет потрясающим».

«Твои глаза цвета ликера „Кюрасао“ — мои диктаторы. Я тебя люблю до потери пульса».

«Я — твой двойник и твоя половина».

«Я все время глупо улыбаюсь, думая о том, что ты существуешь».

«Без тебя я становлюсь инвалидом, паралитиком, дауном, параноиком, невротиком, депрессивным маньяком и впадаю в кому. Закрой глаза, я наложу руки тебе на лицо и прошепчу, что буду любить тебя вечно. Слышишь ли ты, как мои слезы капают тебе в ухо?»

«Сегодня у меня полно работы, но мне бы хотелось проверить твою эпиляцию в области бикини».

«Торчу в порту, почему не у тебя во рту?»

«Ты воздух, наполняющий мои легкие и молодящий мою опустошенную душу».

«Мне скучно без тебя… потому что я скучаю по тебе».

«Я много чего ненавижу, но кое-что люблю, тебя в том числе».

Когда я перечитываю эти сообщения, у меня выступают слезы, потому что как-то, в порыве мщенья, я стер все ее ответы.

Из шестидесяти солнечных дней в году мне выпало всего четыре, и на том спасибо. Начиная с мая в Петербурге ночь больше не наступает, поди засни в таких условиях. В полночь свет лиловеет, потом приближается к синему Кляйна.[68] В три утра солнце заходит на часок, но поспать дольше, чем оно, все равно не удается. Мы с Леной проплыли на лодке по всем каналам, но будьте бдительны: Петербург — это вам не Северная Венеция (оставим это дебильное название Амстердаму или Брюгге, я думаю, вы не против, святой отец). Все триста мостов тут освещать, само собой, не нанимались, но сияния Лениного лица с лихвой хватало, чтобы не потерпеть крушения. Рыбаки мрачнели, глядя, как мы распугиваем им рыбу своей моторкой. Мосты распахивались над Невой, пропуская корабли, идущие к Ладоге. В Петербурге разработан классический метод кадрежа: перевезите девушку на противоположный берег, и она никуда от вас не денется, пока не сведут мосты, часов в пять утра. В Петербурге я постоянно терялся, и Лена заметила, что я страдаю топографическим кретинизмом. Ну а что вы хотите, мне нравилось блуждать в мраморном лабиринте, чувствуя себя смутным силуэтом в тумане, тенью между камнями и рекой, которая постоянно выплескивается через край. Говорят, осенью ветер гонит воду из Финского залива прямо в подвалы Академии изящных искусств, уничтожая древние рукописи и шедевры живописи. Крыши золотились над городом, словно плечи стриптизерш из клуба «Golden Dolls». Небо окрашивалось в розово-грудные тона. Мосты разводились словно ноги. У меня, конечно, перебор с сексуальными сравнениями, простите, your holyness,[69] но от всех остальных скулы сводит. Когда ночи нет, в сон не клонит. Сумеречные улицы были все на одно лицо, и при взгляде на проходящих мимо девушек казалось, что листаешь каталог агентства «Elite». Набоков удачно выбрал место рождения, равно как и президент Путин. В Питере среднестатистический женский облик соответствует обложке «Вог». Некоторые богини приезжали в ночные клубы на водных лыжах по Фонтанке. Слава богу, Невский проспект с неоновыми, типа бродвейскими огнями и услаждающими слух туристов арфами в качестве звукового фона служил мне компасом после бурной не-ночи в «Забава-баре» (стриптиз-клуб на барже). Я возвращался в гостиницу, шагая вдоль ее фасада в стиле рококо, выкрашенного в желтый цвет — в надежде, видимо, создать иллюзию, будто у них тут круглый год солнечно. С малышкой Еленой Дойчевой мы посетили квартиру, где Достоевский написал «Братьев Карамазовых»: ничего интересного, разве что мягкая шляпа, которую он забыл в Париже. Часы остановлены на минуте его смерти — восемь тридцать шесть, 28 января 1881 года. Теперь я понимаю, как пишутся шедевры: селишься в убогой квартирке, напяливаешь мягкую шляпу — и вдруг что-то такое проявляется на чистом листе бумаги. Тогда лови момент, ныряй — и готово: твою квартиру сохранят в первозданном виде. Заглянули мы и к Пушкину: недурная библиотека для парня, умершего в тридцать семь лет. Нас попросили снять обувь и натянуть тапочки, чтобы не поцарапать пол. Под ошалелым взглядом дежурной бабушки мы с Леной скользили, выбросив вверх руки, как фигуристы, и умирали от смеха. Здесь тоже часы показывают минуту смерти поэта: без четверти три, 10 февраля 1837 года. Тут хранятся и дуэльные пистолеты, стоившие ему жизни. Они чинно лежат под стеклом. Я долго рассматривал пушку, из которой француз Дантес выстрелил Пушкину в брюхо на берегу Черной речки. В то время любовью не шутили. Повинуясь внезапному порыву, я сказал Лене:

— Я хотел бы умереть в твоих объятиях.

— Oh no please! I will have to remove the body![70] Знаешь историю про старика и умирающего Пушкина?

— Niet.

— Пушкин умирает, объявляют о его кончине. Старик, ожидавший у входа в дом, начинает горько рыдать. Его спрашивают: «Вы что, родственник?» — «Нет, — отвечает старик, — я русский».

Вот почему я предпочитаю Петербург Москве: тут любовь к легким бабкам и красивым бабам скрашивается культурной славой и исторической гордостью. Это город остановленных часов, застывших в стоп-кадре квартир и черствого черного хлеба, который все равно едят. Прошлое то и дело всплывает на поверхность и давит всей своей тяжестью на настоящее. В Москве же пытаются забыть прошлое, полагая, что оно только тормозит будущее. В Санкт-Петербурге прошлое — это залог будущего: об этот город Гитлер себе зубы и обломал. В течение девятисот дней блокады ленинградцы ели клей, прогорклый маргарин, крыс, людей и землю. Из 3 миллионов жителей погибло 800 тысяч. Немало «бодиз» им пришлось «ремувать»! Русские функционируют как мои мозги: они сохраняют только приятные воспоминания. Список сотрудников КГБ — стираем. Прах императрицы Марии Федоровны — перезахораниваем с большой помпой в Петропавловской крепости. ГУЛАГ — сдаем в архив. Победу над фашизмом — празднуем. Жертвы сталинизма — какая безвкусица! Героев русской армии — дозволяем (кроме тех, кто задохнулся на подлодке «Курск»). Возраст придает здешним зданием величие, которому просто так не научишься. На каждом углу попадаются театры в стиле рококо и литературные кафе. Вы знали, отец, что я наверняка влюблюсь в этом призрачном пейзаже. Одно модное заведение названо тут в честь Онегина, романтического денди, придуманного Пушкиным. Если я когда-нибудь открою ночной клуб в Питере, то назову его «Грушенька», в память отчаянной пожирательницы мужчин из «Братьев Карамазовых». Не будем забывать, что в Санкт-Петербурге воздвигают памятники испорченным юнцам, пьяницам, гулякам, волокитам и погибшим. Пушкин, этот обманчиво легковесный писатель, сравнил Петербург с окном, прорубленным в Европу. Windows on Europe? Еще есть «Литературное кафе», где поэт последний раз пропустил стаканчик, прежде чем пасть на дуэли от руки любовника своей жены. Лена все мне показала; до сих пор не могу понять, почему она меня выгуливала всю ночь, словно девочка, выводящая пописать своего пса. Наверняка хотела проявить любезность по отношению к другу исповедника своей матери. Увы, я принял ее хорошее воспитание за зарождающееся чувство… Я не знал уже, на что смотреть — на Лену или Петербург? Одно другого стоило. Как правило, она затмевала собой город. Жизнь берет верх над мрамором, шипучая юность подавляет каменные кариатиды. Тут всему триста лет. Даже пианистке из моего отеля, которая поставила розу и подсвечник на черно-белый рояль.

Одна только Лена была моложе. Она скромно шла впереди, зажав в руке свой бук, и волосы, взлохмаченные радостью жизни и здоровьем, струились водопадом по ее плечам. Я могу наизусть процитировать ее первую фразу, произнесенную в «Caviar Bar»: «Hi, I am visiting you on behalf of father Ierokhiromandrit. My name is Elena but everybody calls me Lena».[71] По-моему, у меня еще никогда так не сносило крышу. Что за напасть, почему при виде этой миниатюрной блондинки четырнадцати лет мне тут же захотелось завыть на луну, засунуть язык в ее юный ротик, розовый, словно вишенка весной, и упасть на пол, чтобы она переступила через меня, повторяя: spakoinoi nochi. Мои друзья, наблюдавшие за нами в холле отеля, сказали, что я побагровел, пожав ей руку, и целую минуту не выпускал ее. Я помню и свои слова: «My name is Octave Parango. I work for „Aristo Agency“ and I have been looking for you since I arrived in Russia».[72] Фредерик Серсо из агентства «Madison», наверно, так же выпучил глаза, увидев пятнадцатилетнюю Летицию Каста на пляже в Кальви. Я немедленно поклялся молочно-белой девчонке, что она выиграет конкурс — ведь всякое соревнование утратило теперь смысл, она оставила всех соперниц далеко позади самим фактом своего рождения, что я непременно факсану ее фотку Эллен фон Унверт и Марио Соррети и издания «Bazaar» во всем мире будут рвать ее на части, но все равно они ее недостойны, только теперь ей придется скрывать свое великолепие и не выставлять себя напоказ, потому что ее сила отныне в уникальности и самодисциплине, как у балерин «Мариинки», а еще подать сюда икры и водки, жизнь прекрасна благодаря ей и ради нее, а Бог существует, ибо Он ее создал. Мне казалось, Лена смеется; на самом деле она просто демонстрировала свои зубки… Мне бы следовало насторожиться, услышав ее первую шутку. Когда я сказал, что у нее глаза цвета воды в гостиничном бассейне, она ответила: «Я там плавала, вода грязная». Я сразу должен был сообразить, что в этой истории роль простофили уготована мне. Лена поднялась в мой номер люкс, чтобы я отсканировал ее композитку и разослал по мейлу всем букерам планеты. Ее фотки, хоть и говенные (черно-белые, явно плод стараний приятеля-студента из Академии изящных искусств в обмен на ее невинность), поражали тем не менее бесхитростной порочностью. Она позировала полуобнаженной, и я увидел ее душу. До сих пор я не знал, что означает это слово. Никаких эпитетов не хватит, чтобы описать эту картинку, напомнившую мне карандашный набросок Дега из Музея Орсэ («Полуобнаженная женщина, лежащая на спине», 1865). Ну конечно, я наслышан о русской душе. Вера в Бога в вашей стране звучит как плеоназм. Но в ту секунду я понял, что Бог — это русская девочка с новенькими грудками и имперским взглядом, резвящаяся в Екатерининском дворце, словно фавн Льва Бакста. Нечто высшее, казалось, вселилось в ее тело, обрело земную оболочку на время одной жизни. Когда так долго ждешь милости, благодарность не знает меры. Я вынес все: ночлег на узких кушетках, разваренную баранину в кафетериях из рыжего пластика, пьянки в гостях у краснорожих семейств, разливающих табуретовку, — все ради того, чтобы наконец пережить чудное мгновенье. Аллилуйя! Лена сформулировала мою мысль поговоркой: «No pain, no gain».[73] Я уже знал, что мой нетворкинг склонит жюри в ее пользу. Когда я ее щелкнул, смутился даже мой фотоаппарат. Я опустошил мини-бар, высунув язык, словно кокер-спаниель. Я совершил все без исключения ошибки дебютанта! Не знаю уж, чем я был ослеплен — фотовспышками или любовью. Сколько раз мне повторяли: не люби, где работаешь! Классическая ловушка: начинающая моделька всего от вас добивается — от неучтенных процентов до приема у Карла Лагерфельда. Повеситься на люстре из поддельного хрусталя было бы правильнее. Ничего не попишешь: мой отец тоже любил молоденьких, с чего бы я стал нарушать семейную традицию.