не мыльная пена,

а бело-розовый ветер полей.

Делаем, кажется,

все для спасенья,

но, не спасенные, снова грешим.

Ждем все прекрасней

от горлицы пенья,

чтоб насладиться до горлышка им.

Шорох листвы,

виноградные кисти,

двое собак, перезвон петухов...

Господи!

Что еще нужно для мысли,

нас отделившей от наших грехов?

Ждем.

Только слабо надежда дымится,

непостижимо туманен рассвет.

Горлица плачет.

Прекрасная птица.

В ней ни хулы,

ни предательства нет.

Для своего дорого сынишки

нет этой птицы верней и святей.

Что ж она плачет:

“Детишки... Детишки...”

Может, ей страшно

за наших детей?

* * *

Когда пора ослепнуть — прозреваем.

В ночной глуши, под панцирями век.

Вот молодость проходит гулевая,

Вот старостью отмечен человек.

Вот кружится дороженька лесная,

Вот дуб стоит, омелою повит.

Шагает лошадь, о цветах не зная,

А пыль, как ландыш,

бьет из-под копыт.

Любая на пути видна преграда!

И понимаешь ты, что не суметь

Остановить цветенья и распада,

Свирепости судьбы не одолеть.

Прекрасная и вечная природа

Во всем являет

смысла торжество.

Зачем же человеку год от года

Страшнее ощущение его?

Зачем душа предчувствует жестоко,

Что в темной человеческой судьбе

Давно перешагнул ты век пророка,

А не дано пророчества тебе.

Зачем же эта ясность золотая,

Лесных цветов

могущественный свет.

И запах камня. И тропа крутая

Туда, где ни цветов, ни света нет.

За радостью, работою и ленью,

За выпивкою, Господи, прости,

Зачем ты посещаешь нас,

прозренье,

Перед началом дальнего пути...

ЕЩЕ В ТЕ ДАВНИЕ ГОДА — как пишет Коржаков в своих воспоминаниях — не тех, известных, а других, секретных, проданных им Ельцину за миллион долларов, — в ту, значит, пору, когда Ельцин еще возглавлял московский горком партии, случилось ему как-то на Валдае отдыхать.

Ловил он с лодки-казанки в мутной партноменклатурной воде озера рыбешку — а Коржаков все из куста, где нес охрану, наблюдал. И вдруг выуживает — мать честная! — рыбку не простую, а как есть всю золотую. А Коржаков в своей аппаратуре прибавляет звук — и слышит:

— Не жарь меня, мил человек, в сметане лютой, — золотая рыбка говорит. — А лучше отпусти на волю, все твои желания, вплоть до интимных — досуг, сауна (их Ельцин потом своему юстиц-минситру Ковалеву подарил), — исполню.

Но Ельцин, уже тогда не верить никому ученый, ей:

— Знаю я, значит, эти сказки! Когда за жабры схватишь, обещать все здоровы. А только палец отпусти — без пальца и останешься. А у меня пленум на носу, ни об каком интиме не стоит, болтанка под самим такая. Сожру хоть тебя с горя — ишь, чем уже зарыбливают, сволочи, номенклатурные пруды! А золотишко Наине Иосифовне на коронки обдеру, она мне — чай не Клинтон! — вся и сауна, и баня, и досуг.

Но рыбка гласом негневливым, хоть и слегка сдавленным крутым ногтем, обратно молвит:

— А ты поверь, рискни. Сожрать — дело нехитрое, иной раз умней и попоститься, после больше слопаешь. Да и какая во мне корысть? Одна экзотика, а самого мясца — тьфу, тебе на один зуб не будет.

И тут, как пишет добросовестный охранник, над природной жадностью патрона взяла верх его природная же склонность к авантюре. Подумал он: а вдруг и впрямь не врет? Помилую ее — авось и меня как-нибудь на пленуме кривая пощадит. И, смахнув слезу, невольно набежавшую от одной мысли отжать ноготь, говорит:

— Ну так и быть, поверю, добрая моя душа. Ступай! — и в воду ее кинул.

Думал, конечно, процентов так на сто, что поминай как звали, ибо по себе судил. Но смотрит — рыбка бултыхнулась, кровку с губки, острием крючка пробитой, облизала — и ему:

— Проси!

Тут недоверчивое сердце рыбака и точно дрогнуло. А так как все его мысли в ту пору, как, впрочем, и во всякую другую, были только об одном, он ей, не долго думая, и открывается:

— Чтобы, значит, не пал я низко под интригами врагов, а еще выше прежнего, наоборот, поднялся!

Потерла плавником подраненную губку золотая рыбка: