Чип. Так его называли все, и хотя в последние годы для кого-то он стал Генрихом, а для молодых и Генрихом Михайловичем, между собой все по-прежнему звали его Чипом.
За свою первую победу в чемпионате города Чеггукайтис получил приз — телевизор. Этот телевизор, как и все последующие телевизоры и фотоаппараты, врученные ему в качестве призов, неизбежно оказывались на прилавке комиссионного магазина. Равно как и кинокамера, полученная за победу в памятном московском чемпионате. «Надо обмыть такое дело с ребятами в цехе», — сказал тогда Чепукайтис.
Чип не был профессиональным шахматистом. Всю жизнь, до выхода на пенсию, он проработал электросварщиком: спецовка, защитный шлем от снопа разлетающихся искр — всё, как полагается. Знающие люди утверждали, что он был сварщиком высокой квалификации. Он вставал в пять утра, если вообще ложился, чтобы поспеть вовремя к заводской проходной, и можно только удивляться, как он выдерживал такой ритм: все вечера, а очень часто и ночи, были до краев заполнены игрой.
Игра! Это было то, чем он жил. Он играл всюду: в Чигоринском клубе, в клубах различных Дворцов и Домов культуры, летом — на Кировских островах, в парках, в Саду отдыха. Вокруг его партий всегда толпились болельщики и почитатели; он любил играть на публике, любил, пока соперник задумывался над ходом, перекинуться с кем-нибудь словцом или не спеша размять очередную папиросу, не обращая внимания на повисший грозно флажок. Орудие работы - деревянные шахматные часы - он нередко носил с собой в сумке. В пулеметном перестуке часов последний выстрел всегда оставался за ним; случалось, что часы не выдерживали такой сумасшедшей пальбы и кнопка вылетала из тела механизма. Бывало, от неосторожного движения часы сдвигались с места, как ворота в хоккее, сметая фигуры и пешки, и вместо атакующей позиции на доске оказывалась груда хаотично валяющихся деревяшек.
Хорошо помню его в то время: невысокого роста, с короткими мускулистыми руками, маленькие глазки, веселый, с хитрецой, взгляд, черные всклокоченные, слегка вьющиеся, с ранней сединой волосы, ямочка на небритом подбородке. Вид почти всегда усталый, помятый. Стираная рубашка, темный, видавший виды пиджачок. Чипа мало кто принимал всерьез: в самой фамилии его было что-то чепуховское, несерьезное, как и шахматы, в которые он играл.
Он мог плутовать во время игры, но делал это весело и беззлобно. Один из его приемов: в мертво-ничейным эндшпиле с разноцветными слонами неожиданно «перейти» в одноцвет. «Здесь ни в коем случае нельзя спешить, — объяснял Чип свою стратегию. — «Поменяв» цвет слона, надо сделать им десяток-другой бессмысленных ходов, для того чтобы соперник не заметил столь резкой перемены обстановки на доске. И только «приучив» партнера к новому положению дел, надо перейти к решительным действиям». Если ошарашенный соперник, потеряв все пешки, сдавался в недоумении и, восстанавливая ход событий, говорил: «Погоди, погоди, но ведь сначала...» — Чип, поупиравшись для вида, весело соглашался и расставлял фигуры для новой партии.
Формул для игры блиц было немало: классические пятиминутки, трех-и даже одноминутки, немало было и самых различных фор. Чаще всего встречающаяся фора, которую давал Чепукайтис, — минута на пять. Он играл с такой форой с кандидатами в мастера, причем нередко они требовали, чтобы минута на часах Чипа ставилась не на глазок, а шестьдесят секунд отмерялись строго по секундомеру, — электронных часов тогда не было и в помине. Когда я четверть века спустя слушал Ботвинника, учившего молодых: «Цейтнот — это когда на последние десять ходов остается пятнадцать минут, а не минута на пять ходов, как думаете вы», — мне вспоминался Чепукайтис 60-х годов, успевавший за минуту отщелкать целую партию. Однажды в Ленинграде проходил полуфинал первенства страны, в котором играли опытные мастера Он и с ними пытался играть — минута на пять, потом перешел все-таки на две. В другой раз я присутствовал на матче Чепукайтиса с кандидатом в мастера, которому он давал фору ладью; в качестве компенсации соперник должен был снять у себя пешку «с» - по мнению Чипа, имеющую исключительную важность, так как центр может быть подорван только при помощи этой пешки.
Его вера в себя была безгранична. Неслучайно он говорил: «Вы должны быть абсолютно уверены в себе. Когда вы играете партию, вы должны отдавать себе отчет в том, кто самый находчивый за доской. Это — вы. Вы сами».
Помимо времени на обдумывание имелась и другая немаловажная деталь, которую следовало обговорить до начала партии: с какой стороны от играющего находятся шахматные часы? Для непосвященного вопрос этот праздный и не играет никакой роли. На деле же в блице решающую роль могут сыграть даже доли секунды, которые тратятся на более длинный путь руки к часам. Оговаривались и другие условия. Например, будут ли партии играться по правилу «тронул — ходи» или ход будет считаться сделанным только после того, как пережата кнопка часов. Надо ли говорить, что игра всегда шла на ставку, причем ставки эти бывали совершенно фантасмагорическими, как и вся тогдашняя жизнь. Случалось, за один присест им проигрывались или выигрывались суммы, в несколько раз превышавшие его месячный заработок.
Наблюдая со стороны за его игрой, я видел, что он не очень любит позиции, в которых имеется одно-единственное решение, предпочитая оставлять за собой, применяя карточный термин, «отходы в масть»: несколько возможных продолжений. Он и играл в самые разнообразные карточные игры - преферанс, покер, буру, секу, двадцать одно. Любил домино и шмен — не слишком трудную игру, где побеждает угадавший большую сумму цифр на зажатой в кулаке купюре. Он мог «катать» в любую игру, где, когда и с кем угодно; таких, как он, и называли — «катала».
Контроль времени в шахматах в те времена располагал к раздумью, и я видел иногда Чипа в каком-нибудь закутке, прямо во время партии «заряжающего» в шмен, пока соперник-тугодум размышлял, поставить ли на dl королевскую ладью или, наоборот, ферзевую.
Иногда его можно было найти в «ленинской комнате» завода в компании шахматистов — Усова, Дёмина, Гриши Петросяна, всех уже тоже покойных. Тогда убирались со стола комплекты «Правды» и «Известий», дверь запиралась на ключ, доставался лист бумаги, расчерчивалась пуля для игры в преферанс, открывалась бутылка... Процесс игры происходил под внимательным взглядом Ленина, бюст которого являлся непременным атрибутом любого красного уголка.
Лето 1965 года, Ленинград, гостиница «Октябрьская», полдень. Чепукайтис и молодой грузинский мастер Роман Джинджихашвили решили сыграть парочку трехминуток, и я оставил их за этим занятием. Когда наутро я снова заглянул в гостиницу, то уже в коридоре услышал отчаянный перестук часов: соперники по-прежнему сидели за столом, только время от времени выходя в ванную комнату, чтобы подставить голову под непрерывно льющуюся из крана струю холодной воды. Дебютные позиции у них возникали на доске со сказочной быстротой. Неудивительно: эти позиции встречались уже множество раз в предыдущих партиях и -опытные блицоры поймут, что я имею в виду, — расставлялись обоими без особых раздумий, как нечто само собой разумеющееся.
«Где-то часам к пяти утра я вел «плюс одиннадцать», но потом у Чипа открылось второе дыхание, и он не только сравнял счет, но и вышел вперед, — жаловался Джин. — Но ничего, еще не вечер, у меня снова "плюс четыре"...»
Поздно вечером того же дня я зашел в Сад отдыха на Невском проспекте. Было темно, играла музыка, разнося из всех репродукторов модную тогда песенку «Домино», а в шахматной беседке Чип как ни в чем не бывало играл минута на пять со Слюсом — стоим постоянным партнером тех лет по фамилии Слюсаренко.
Джинджихашвили, сам незаурядный блицор, вспоминает, что это был далеко не единственный случай такого длительного единоборства: «Однажды я играл с ним пятьдесят часов кряду. В моей жизни было только три человека, с которыми я играл такие марафоны: Карен Григорян, Чеггукайтис и сравнительно недавно — Арбаков».
