Были и принципиальные возражения. «Яне играю с представителем страны, которая бомбардирует Вьетнам», —раздался громкий чешский голос. Почти все присутствующие согласились с тем, что положительное решение вопроса зависит от предложения советских гроссмейстеров, о содержании которого я тогда ничего не знал.
По первому пункту все проголосовали «за». Кубинцы как хозяева турнира воздержались. После чего принятие второго пункта не вызвало никаких осложнений. Был принят состав комиссии, предложенный Баррерасом и состоящий из четырех человек (возражал только чешский голос, протестовавший против включения в комиссию представителя Голландского Королевства, вашего покорного слуги, «из-за недостаточной политической сознательности»).
Затем началось обсуждение третьего пункта — предложения гроссмейстеров из Советского Союза. Встал Смыслов и с серьезностью, которую я никогда не замечал в нем, зачитал заявление, что участники третьего мемориала Капабланки в Гаване с возмущением ознакомились с противозаконными действиями американского правительства, лишающими Фишера свободы передвижения. И что мы, шахматисты, рассматриваем свободный контакт краеугольным камнем в борьбе за свободу и дружбу между народами и поэтому протестуем против этого акта агрессии американского правительства.
После чего Смыслов сел, но поднялся человек, которого я до того момента считал одним из кубинских функционеров, но который оказался послом Советского Союза на Кубе. Он сказал, что предложение советских гроссмейстеров настолько само собой разумеющееся и так хорошо выражает чувства всех присутствующих, что не имеет смысла что-либо обсуждать и его следует просто единогласно принять.
После чего мы сразу перешли к голосованию. В алфавитном порядке. Моя очередь, таким образом, подошла очень скоро; признаюсь, что вся эта процедура была совершенно внове для меня. С покрасневшим лицом, но с решимостью в голосе я сказал: «Против». Кубинцы снова воздержались, но югославы, бельгиец, англичанин и представители Южной Америки, все как один, проголосовали «за». Только Леман из Западного Берлина высказался в том же духе, что и я. Означало ли это, что предложение отвергнуто?
Снова поднялся Смыслов, начал опять читать свое заявление, добавляя, что не может понять, почему оба представителя Западной Европы не поддерживают его или хотя бы не могут воздержаться. «Ваши имена не будут даже оглашены в прессе», — пообещал он.
Доктор Неман отвечал на хорошем русском, обстоятельно и сильно. Это очень примечательный человек; он родился в бывшей Восточной Пруссии, в Кенигсберге, который сейчас называется Калининградом и расположен в Советском Союзе. Мать Лемана —русская. До 1951 года доктор Леман был муниципальным советником в Восточном Берлине, после чего перебрался в Западный сектор города, где в настоящее время также занимает очень важный пост в муниципалитете. Он сказал примерно следующее. Нет никакого сомнения, что свободное перемещение является одним из основных прав человека и что в очень большой части земного шара право это не соблюдается, и что находящийся здесь посол представляет именно ту страну, где это право открыто игнорируется. Он добавил, что сомневается в мудрости госдепартамента Соединенных Штатов в отношении Фишера, но организованный совместно с послом Советского Союза протест против этого решения представляется ему таким же бессмысленным и глупым, как взять в союзники тигра для охоты на хорька.
Эта речь произвела очень неприятное впечатление почти на всех присутствующих. Чтобы настроение не было вконец испорчено, я попробовал сказать нечто совершенно аполитичное, а именно: такой протест означал бы, что Фишер абсолютно точно не станет играть в турнире. Потому что я, равно как и все, знающие Фишера, уверены, что он не позволит использовать себя в качестве инструмента пропаганды против своей собственной страны.
Еще раз повторил Смыслов свое заявление, еще раз я повторил свои аргументы; Леман ограничился на этот раз только твердым «нет». И еще раз начал Смыслов защищать свое предложение в тех же самых выражениях, а я свои контраргументы, и еще, и еще раз. По ходу дела многие представители восточноевропейских стран стали на точку зрения, что раз предложение советских гроссмейстеров не прошло, то надо вернуться к первому пункту, то есть о разрешении Фишеру играть по телефону. («В любом случае он не войдет теперь в техническую комиссию», —раздался чешский голос.)
Все эти дискуссии были очень подогреты «баккарди», который Баррерас распорядился принести в большом количестве. Я полагал, что это ошибка, так как ром «баккарди» — очень сильный напиток, который после принятия внутрь только увеличит непримиримость сторон, но выяснилось, что я недооценил Баррераса.
Жаркие дебаты длились уже два с половиной часа, и контакт между собравшимися начал теряться. Одни спорили, разбившись на маленькие группки, другие кричали что-то в пространство, причем очень часто не на своем родном языке:русский почему-то говорил по-немецки, венгр — по-испански, немец — по-английски. Смыслов взобрался на стол.
Наконец вмешался Баррерас. Этот большой человек, переживший двух диктаторов — еще до Батисты он был шахматным функционером, — заявил коротко и ясно, что решение принято единогласно: Бобби Фишер примет участие в турнире. После этих слов он закрыл собрание и пригласил всех присутствующих проследовать за ним в «Тропикану», где через полчаса должно было начаться шоу.
Болтая без умолку, спотыкаясь и жаждая как можно скорее окунуться в соблазнительный, полный звезд ночной мир «Тропиканы», мы устремились к выходу, и многие, очень многие не могли потом вспомнить, как в ту ночь добрались до дому.
Техническая комиссия должна была собраться назавтра в десять утра, но это, в соответствии со старой как мир кубинской привычкой всегда опаздывать, произошло только в три. Впрочем, легкий перебор здесь был все же налицо.
Нам было сообщено, что ходы из Америки будут передаваться не по телефону, а по телексу. Телефонная связь будет, тем не менее, все время наготове, но только как вспомогательное средство — на тот случай, если возникнут проблемы с телексом. Когда я задал вопрос о стоимости всего этого, официальные лица погрузились в таинственное молчание. Я предполагал, что для этой цели они прибегли к дипломатическим каналам связи с Организацией Объединенных Наций.
Нашу комиссию, однако, это не касалось; мы должны были только составить свод правил, которые предусматривали бы случаи, не упомянутые в регламенте. Что следует делать при откладывании партии?что предпринять, если вдруг прервется связь? должны ли отложенные партии Фишера, учитывая разницу во времени, быть продолжены одновременно с другими партиями ? И тому подобные вопросы, которые для нормальных людей, доверяющих друг другу, не должны были бы создать больших проблем.
Но половину комиссии из четырех человек составляли советские гроссмейстеры. Их недоверие не знало границ. Они исходили из предположения, что Бобби Фишер предпримет всё, чтобы играть нечестно, и будет стараться их надуть. «Как мы можем гарантировать, что он не переменит записанный ход на другой?» — вопрошали они. Наше предложение назначить в Нью-Йорке специального арбитра (например, Бисгайера) было встречено саркастическим хохотом. «Это ведь американец, как же ему можно доверять? Нет, мы не должны позволить Фишеру откладывать партии, — считали они. — А если он свой ошибочный ход станет объяснять помехами в связи и, таким образом, возьмет его назад, кто сможет это доказать?»
На таком фундаменте — или, правильнее сказать, на фундаменте, где отсутствует какое-либо обоюдное доверие, — невозможно, конечно, выстроить ничего конструктивного.
В конце концов мы составили протокол, полный сложнейших правил и запретов, который имел больше общего с системой, придуманной в сумасшедшем доме параноиком, чем с регламентом шахматного турнира. Я тут же попросил Баррераса выкинуть этот протокол в мусорное ведро, а главнов —нив коем случае не ставить в известность о его существовании Бобби, который будет очень оскорблен самим фактом наличия такого документа. К счастью, Баррерас сделал это немедленно, и никто больше не вспоминал о нашей комиссии. К счастью!
