Всего им сделана тридцать одна пометка!

В одном месте Толстой пишет: «Не знает Христа»; в другом фразу Мечникова «Со времени пробуждения в Европе научного духа признано было, что понятие будущей (то есть загробной. — С. Р.) жизни не имеет никакой серьезной основы» Толстой удостаивает восклицательным знаком, имеющим, разумеется, иронический смысл.

Попытки Мечникова проводить параллели между человеком и животными Толстой пресекает репликами вроде: «Кто сказал, что эти существа такие же живые существа, как человек».

«Потеряно понятие жизни», — замечает Толстой еще в одном месте; иронично — «научность!» — в другом; «что такое инстинкт» — в третьем; «совершенно детское рассуждение» — в четвертом, и даже — «эротомания» — в пятом.

Мечников жалуется на предрассудки, мешающие изучению человеческой природы, и приводит пример: во Франции вскрытие трупа разрешается только через 24 часа после констатации смерти и лишь с согласия родственников покойного.

Толстой саркастически: «За этим дело стало?»

Мечников: «Нравственность, следовательно, должна основываться не на извращенной человеческой природе, какова она теперь, но на идеальной, т. е. такой, какой должна она стать в будущем».

Толстой опять ставит вопрос, обозначающий, по-видимому, то же, что и недавняя дневниковая запись: «Как же до сих пор жить людям? И ведь жили уже миллиарды с прямой кишкой».

«Где же должна остановиться любовь к ближнему, если она не может в одинаковой степени обнять все человечество?» — спрашивает Мечников.

«Нигде», — отвечает Толстой.

«Нужно, чтобы люди убедились в могуществе науки и вреде глубоко укоренившегося суеверия», — пишет Мечников.

«Да, — соглашается Толстой (единственный раз соглашается!), но тут же добавляет, — только главная superstition[24] это science».[25]

Но и окончив полемику на полях книги, Толстой продолжает мысленно спор с Мечниковым.

Посетивший его в августе Вересаев писал:

«…Толстой заговорил о присланной ему Мечниковым книге „Essai de philosophie optimiste“.[26] С негодованием и насмешкой он говорил о книге, о „невежестве“, проявленном в ней Мечниковым.

— Он, профессор Мечников, хочет… исправить природу! Он лучше природы знает, что нам нужно и что не нужно! У китайцев есть слово „шу“. Это значит — уважение. Уважение не к кому-нибудь, не за что-нибудь, а просто уважение — уважение ко всему за все. Уважение вот к этому лопуху у частокола за то, что он растет, к облачку на небе, к той грязной, с водою в колеях, дороге… Когда мы, наконец, научимся этому уважению к жизни».

18 июля 1904-го Толстой заносит в дневник на редкость емкие и страстные строки:

«Мечников придумывает, как посредством вырезания кишки, ковыряния в заднице обезвредить старость и смерть. Точно без него и до него никто не думал этого. Только он теперь хватился, что старость и смерть не совсем приятны. Думали прежде вас, г-н Мечн[иков], и думали не такие дети по мысли, как вы, а величайшие умы мира, и решали и реш[или] вопрос о том, как обезвредить старость и смерть, только решали этот вопрос умно, а не так, как вы: искали ответа на вопрос не в заднице, а в духовном существе человека.

Смерть (и старость) не страшны и не тяжелы тому, кто, установив свое отношение к Богу, живет в нем, знает, что то, что составляет его сущность, не умирает, а только изменяется. И умирает и стареет легко тот, кто не только знает это, но верит в это, верит так, что живет этим, так живет, что старость и смерть застают его за работой. Всякий знает, что умереть легко и хорошо, когда знаешь, за что, зачем умираешь, и самой смертью своей делаешь предназначенное себе дело. Так легко умирают взрыв[ающие] себя или убитые в сражении воины. Так легко должны были умирать и умирали мученики, самой смертью своей служа делу всей своей жизни и жизни всего мира. Хочется сказать, что счастливы такие мученики, и позавидовать им, но завидовать нечего, во власти каждого в каждой жизни нести это мученичест[во] в старости и смерти: умирать благословляя, любя, умиротворяя своими последними часами и минутами».

Итак, все ясно — писания Мечникова не стоят выеденного яйца. Но почему такой пыл, такое яростное негодование? И самое любопытное: книгу, интересную только «своей ученой глупостью», Толстой перечитывает минимум еще раз, о чем свидетельствует запись Гольденвейзера от 22 октября 1904 года:

«Нынче он сказал мне:

— Я много вынес из этой книги интересных сведений, так как Мечников, несомненно, большой ученый. Только удивительна в нем самодовольная ограниченность, с какой он убежден, что решил чуть ли не все вопросы, волнующие человека. Он так уверен, что счастье человека в его животном довольстве, что, называя старость злом (вследствие ограничения в ней способности физического наслаждения), даже и не понимает, что есть люди, думающие и чувствующие совершенно наоборот. Да, я дорожу своей старостью и не променяю ее ни на какие блага мира».

Краткая запись в дневнике от 19 мая 1905 года интересна тем, что сделана по совершенно постороннему поводу:

«Саша от боли впрыснула морфий. Няня не одобрила: пострадать надо, когда бог посылает. А Мечников хочет уничтожить не только страдания, но и смерть.

Разве он не жалкий, испорченный ребенок в сравнении с народной мудростью старушки?»

Мечников не собирался уничтожить смерть и считал злом лишь преждевременную старость, но не эти уточнения важны нам сейчас.

Он был убежден, что решил чуть ли не все вопросы, волнующие человека! Вот что Толстой считал самодовольной ограниченностью…

Еще в 1890 году он сердился на сына Сергея Львовича, — зачем тот изобретает велосипед, зачем «столь разумный и как бы практический в приобретении знаний, не выдумывавший сам логарифмов и т. п. вещей, которые давно выдуманы», он, Сергей Львович, «в самом важном знании — что хорошо, что дурно и потому как жить», пытается дойти «своим умом и опытом», а не пользуется «тем, что давно, несомненно и очевиднее всякой геометрической теоремы объяснено и доказано», ибо на главные вопросы уже ответили «величайшие умы человечества». (Себя Толстой к «величайшим умам» не причислял: называл Будду, Сократа, Христа, Лао-Цзы… Но настаивал на своем толковании их учений!)

Поразительно! Столь чуткий к движениям души человеческой, сам столь долго и мучительно искавший Истину, он, оказывается, не понимал, что именно потому, что знание того, «что хорошо, что дурно», есть «самое важное знание», что именно поэтому до него следует доходить «своим умом и опытом»!

И вдруг какой-то Мечников заявляет о своей Истине, своем понимании смысла человеческого существования…

Но Толстой — всегда Толстой. Сколько ни докапывайся до сути его взглядов, обязательно еще останется «х», неизвестное, выкидывающее самые необычные фокусы. Из письма к Софье Андреевне от 16 мая 1906 года узнаем, что Лев Николаевич ест рекомендованную Мечниковым простоквашу и относит на ее счет свое хорошее самочувствие.

…Он ушел кончать утренний урок.

Александра Львовна провела гостей в комнату для приезжих, сообщила, что в ней прежде был кабинет Льва Николаевича и здесь он написал «Анну Каренину».

Оставшись одни, гости огляделись — и ахнули. Это же кабинет Левина!.. Вот оленьи рога — повешены в простенке между окном и застекленной дверью; в углу — печь с отдушником; старый диван; большой стол — на нем лишь не хватало открытой книги, сломанной пепельницы и тетради…

Ольга Николаевна подошла к окну, и взору ее открылась лужайка с кустами пышно цветущей сирени. «Такой этот вид красивый, что и до сих пор он у меня перед глазами», — писала она с восторгом Вере Александровне Чистович.