Илья часами слонялся по городскому парку или долго сидел в тени большого дерева с пурпурно-красными, похожими на мотыльков цветами и предавался непростым размышлениям…

От тех пяти-шести десятков лет, на которые он вправе был рассчитывать с той поры, когда впервые осознал временную ограниченность своего существования, — от этих пяти-шести десятков лет, которые еще так недавно все лежали перед ним впереди, прожорливое время — он не успел оглянуться — уже откусило хоть и не очень большой, но все-таки изрядный кусок. И главное — как сложатся те четыре-пять десятков лет, которые все же ему оставались? С чем уйдет он из этого мира? Неужели ему суждено, как и большинству людей, остаться лишь ничтожной кочкой на унылой равнине несуществования?..

До сих пор все шло у него неплохо. Он уже положил первый камень в фундамент своей вечной жизни, которой нет за гробом, но которая все-таки возможна — в памяти людей; чтобы достигнуть ее, надо работать, работать не покладая рук, но вот глаза… А что, если они или какая-нибудь другая болезнь так и не позволят вернуться к микроскопу?..

К микроскопу ему удалось вернуться довольно скоро — после того, как друзья опять перебрались в Неаполь.

Обратное путешествие они совершили врозь — Ковалевский со своим семейством на пароходе, а Мечников, опасаясь новых приступов морской болезни, переправился через пролив и поехал сухим путем, на лошадях. Спешить ему было некуда.

Дорожные впечатления развеяли его; глаза получили необходимый отдых. Но в Неаполе распри с Ковалевским вспыхнули с новой силой.

«Наши отношения стали до того тяжелы и лично для меня решительно невыносимы, — писал Ковалевский своему другу 25 мая, — поэтому я [хочу] еще раз сделать предложение к окончательному разрешению вопроса.

Если уже мы оба продолжаем работать над Phallusia, то, чтобы не подавать повод к инсинуациям, какие я имел удовольствие слышать вчера, пусть рыбаки носят кому-нибудь одному, а мы уже добросовестно поделим между собой (в счетах мы никогда не спорили, есть надежда, что здесь не подеремся). (Вероятно, рыбаки сначала приносили добычу Ковалевскому, и Мечников упрекнул его в том, что он отбирает себе лучшие экземпляры. — С.Р.)

Наконец, ради прекращения этих неприятных отношений я готов сделать еще уступку и предоставить Вам весь материал с тем, чтобы сделанное мною в течение этой недели и не сделанное еще Вами было признано моим (нервная система вся в этом случае остается за Вами).

Я делаю эту уступку не потому, чтобы считал, что Вы имеете больше прав на асцидий, чем я, нет, я в этом случае остаюсь при том же мнении, как и вчера, но просто потому, что мне приятны и интересны наши прежние отношения и тяжелы и неприятны настоящие.

За Вами, значит, выбор того или другого разрешения».

Худой мир лучше доброй ссоры; отношения между друзьями кое-как наладились, но потом еще много лет спор возобновлялся, дело вновь доходило до взаимных обид и упреков, даже препирательств из-за того, кто первый установил тот или иной незначительный факт.

Прав в этом споре, как и в предыдущем, оказался Ковалевский. Точные наблюдения и здесь взяли верх над аналогиями (хотя порою Мечников впадал в другую крайность и не желал признавать даже самых очевидных аналогий).

Впрочем, общность развития асцидий и позвоночных, на которой настаивал Ковалевский, вызвала возражения не только у Мечникова. Академик Бэр справедливо увидел в работе Ковалевского подрыв теории разобщенности типов. Один из крупнейших зоологов, Гегенбауэр (об этом Эрнст Геккель рассказывал Владимиру Онуфриевичу), прочитав статью Александра Ковалевского, «проходил в волнении целую ночь, не ложась в постель». Своеобразную позицию занял Митрофан Ганин. Он считал, что наблюдения Мечникова более правильны, но тем не менее сближал асцидий с позвоночными.

Постепенно правоту Ковалевского признавало все больше ученых, и создалось положение, когда, как отметил Ганин, «один только Мечников еще противится сближению асцидий с позвоночными животными».

Вескую поддержку Ковалевский получил от Дарвина.

«Если верить эмбриологии, оказывавшейся всегда самой верной руководительницей в деле классификации, — писал создатель теории естественного отбора, — мы получили, наконец, ключ к источнику, из которого произошли позвоночные. Мы теперь имеем право думать, что в чрезвычайно отдаленный период времени существовала группа животных, сходных во многих отношениях с личинками теперешних асцидий, и что эта группа разделилась на две большие ветви, из которых одна регрессировала в развитии и образовала теперешний класс асцидий, другая же поднялась до венца и вершины животного царства, дав начало позвоночным».

Волей-неволей и Мечникову пришлось признать свою неправоту… А пока он изнурял еще не окрепшие глаза, силясь найти решающий аргумент в споре. Эти настойчивые поиски, однако, не отодвинули на задний план других размышлений…

Как надо жить?..

Он посвятил себя науке, но дает ли ему это право пользоваться чужими услугами? Он ест пищу, приготовленную другими, носит одежду, сшитую другими, наконец, изучает под микроскопом животных, добытых не им, а неунывающим Джиованни. Но у Джиованни, как и у него самого, только одна жизнь, те же шесть-семь десятков лет — так имеет ли он право красть его время?..

Таков ли был ход его мыслей? Об этом мы можем лишь предполагать. Но вот что бросается в глаза. Вернувшись в Петербург, юный доцент начал вести странный, не подобающий его положению образ жизни.

«По принципам и из экономии, — пишет Ольга Николаевна, — он хотел обходиться без посторонней помощи, сам готовить и хозяйничать. Однако все шло у него из рук вон плохо. Прежде всего, ему надоело прибирать, и скоро в комнате завелся хаотический беспорядок; потом и готовить было скучно; он стал ходить обедать в какую-то плохую немецкую кухмистерскую. И все же, несмотря на все лишения, он не мог сводить концов с концами. Пришлось читать лекции в отдаленном горном корпусе. Из экономии туда приходилось ходить пешком даже в самую страшную стужу; ученики вовсе не интересовались отвлеченной наукой, так что заработок этот был тяжелой повинностью, без всякого нравственного удовлетворения. И вот пребывание в Петербурге, от которого он ждал столько хорошего, принесло ему ряд тяжких разочарований. Его столь радостное настроение вскоре стало уступать место пессимизму и мизантропии».

Ну, материальные трудности Ильи Ильича Ольга Николаевна преувеличивает. Ведь на жалованье доцента (полторы тысячи в год) худо-бедно жили и многодетные семьи. Что касается пессимизма и мизантропии, сменивших безмятежно-радостное якобы настроение, то тут Ольга Николаевна тоже не совсем точна: Мечников и раньше временами впадал в мрачное расположение духа — мы это демонстрировали в меру своего умения на предыдущих страницах.

…Что же останется из сообщенного Ольгой Николаевной, если учесть сделанные оговорки?

А то, что молодой доцент по принципам, но отнюдь не из экономии, решил в своей частной жизни обходиться без посторонней помощи. И хотя хозяйничать и готовить ему было скучно и, пойдя обедать в кухмистерскую, он вступил в противоречие со своими принципами, ибо в кухмистерской обед готовили как раз посторонние ему люди, но важно, что такие принципы у него появились.

Сам Мечников писал позднее в полемической статье против Толстого:

«Я близко знаю одного русского ученого, который, будучи совсем молодым человеком, в шестидесятых годах (следовательно, задолго до проповедей гр. Толстого), задумал соединить занятия естественными науками с образом жизни, основанным на теории „гармонического отправления частей для блага целого“. С этой целью он стал жить, стараясь по возможности сам удовлетворять своим потребностям, совершенно вроде того, как впоследствии гр. Л. Толстой, когда он решил, что он должен делать все, что ему „самому нужно — мой самовар, моя печка, моя вода, моя одежда…“. Только мой ученый обходился вовсе без самовара и старался, елико возможно, упростить жизненный обиход, лишь в редких случаях чистя платье и сапоги, прибирая комнату и пр. Несмотря на то, что уже вскоре стали сказываться очень чувствительные неудобства от такого „соединения труда“, тем не менее, молодой естествоиспытатель оставался верным принципу и крепился сколько было сил».