Конечно, Гросвенф не надеялся, что сможет повысить эффективность своей попытки стать частью их коллективного сознания и воздействовать каким-то образом на него, но все же… Слушая запись, Гросвенф манипулировал диском настройки, слегка изменяя ритм собственных мыслей. Он вынужден был делать это весьма осторожно. Даже если бы он и захотел, он не смог бы предложить чужим полной настройки. Такие интенсивные пульсации могут вызвать любое изменение в сторону здоровья, нездоровья, внутренних регулировочных процессов. Ему приходилось ограничивать своего реципиента волнами, которые можно было бы зарегистрировать как психологический эквивалент здоровья.

Аджустер наложил эти колебания на луч света, который в свою очередь перенес их прямо на изображение. Пока ничего не происходило, но Гросвенф и не ожидал дополнительных доказательств, так что он не был разочарован. Эллиот был убежден в том, что результат станет очевидным лишь тогда, когда произойдут изменения в лучах, которые они на него направляют. А это-он был в этом уверен-ему удастся распознать. Ему было трудно продолжать концентрироваться на изображении, но он заставил себя это сделать. Энцефало-аджустер начал явственно вмешиваться в его видения. Но Эллиот все так же твердо продолжал смотреть на картину.

«Я спокоен, я расслаблен. Мои мысли ясны…», — только что эти слова громко звучали в его ушах. И вот уже они исчезли. Вместо них послышался рокочущий звук, похожий на отдаленный гром. Шум медленно затихал. Он перешел в ясный шорох, похожий на шуршание крупных морских ракушек. Гросвенф увидел слабый свет. Он был далеким и тусклым, как будто пробивался сквозь слой плотного тумана.

«Я все еще контролирую себя. Я получаю ощущения через их нервные системы. Они — через мою».

Он мог ждать… Он мог сидеть и ждать, пока его мозг не начнет давать толкования тем ощущениям, что телепатируются их нервными системами. Он может сидеть здесь и ждать…

«Стоп! Сидеть! — подумал он. — Зачем они это делали?»

Тревога обострила его восприятие. Он услышал далекий голос, произносивший:

— Независимо от того, имеет ли смысл виденное и слышанное мною, я остаюсь спокойным…

Внезапно он ощутил зуд в носу,

«У них нет носов, — подумал он, — по крайней мере, я не видел ни у одного. Следовательно, это зависит или от моего носа, или от какой-то случайности».

Он потянулся, чтобы почесать его, и ощутил в желудке резкую боль. Если бы он смог, он бы согнулся от боли, но он не мог. Он не мог почесать нос. Он не мог положить руки на живот.

Потом Гросвенф понял, что и источник зуда и источник боли, находятся вне его тела. И они совсем не обязательно должны быть связаны с другими нервными системами. Две высокоразвитые формы жизни посылали сигналы одна другой — он надеялся, что он тоже посылал сигналы — ни один из которых не мог быть объяснен. Его преимущество состояло в том, что он этого ожидал, а чужаки, если они находились в стадии феллаха и если теория Кориты была верной, не ожидали и не могли этого ожидать. Понимая это, он мог надеяться на адаптацию. Они же лишь могли прийти в большое замешательство.

Зуд исчез. Боль в желудке сменилась чувством тяжести, как если бы он переел. Горячая игла вонзилась ему в спину, проникая в каждый позвонок. На полпути вниз она превратилась в ледяную, а потом растаяла, и ледяной поток побежал по спине.

Что-то вцепилось в бицепсы его руки и едва их не разорвало. Боль отдалась в мозгу пронзительным криком: он почти потерял сознание.

Хотя чувство боли постепенно исчезло, Гросвенф был страшно измучен. Все это было иллюзией. Нигде ничего не происходило, ни в его теле, ни в телах птицеобразных существ. Его мозг получил ряд импульсов от зрительных нервов и неверно их понял. При такой близости удовольствие могло стать болью, любой стимул мог воспроизвести любое чувство. Он не должен думать, что ошибки существ могут быть еще более страшными…

Он тут же забыл обо всем этом, потому что до его губ дотронулось нечто мягкое, студенистое. Голос сказал: «Я люблю…» — Гросвенф отказался от этого значения. Нет, не «люблю». Это было его собственный мозг, как он полагал, пытающийся осмыслить особенность нервной системы, реакция которой была совершенно иной, чем человеческая. Уже сознательно он заменил слово на «меня побуждает», а потом опять позволил чувствам взять верх. В конце концов, он все еще не знал, что же такое это было, то, что он ощутил. Чувство не было неприятным, вкусовое ощущение было сладким. В его сознание вошло изображение цветка. Он был красивым, красным, напоминал земной и никак не мог быть связан с мозгом Риим.

«Риим!» — подумал он.

Его мозг лихорадочно заработал. Пришло ли к нему это слово через пространство, через его бездну? По своей иррациональности название казалось его вымыслом, но все же было подходящим. И все-таки, несмотря ни на что, сомнения не покидали его. Он не был уверен.

Вся заключительная серия ощущений была им воспринята нормально. И все равно, он с беспокойством ждал следующего появления. Свет оставался тусклым и туманным. Потом все вокруг расплылось, как сквозь толщу воды. Неожиданно он снова ощутил сильнейший зуд. Затем это чувство прошло; появилась жажда, жара и ощущение плотного потока воздуха.

«Это не так! — самым серьезным образом сказал он себе. — Ничего подобного не происходило».

Ощущения исчезли. Снова остался отчетливый шуршащий звук и неизменный блеск света. Это начинало его беспокоить. Вполне могло быть, что его метод верен и что со временем он сможет взять под контроль одного или группу существ. Но время было именно тем, чего он никак не мог терять. Каждая уходящая секунда катастрофически приближала его к физическому уничтожению. Там — в пространстве, один из самых больших и дорогих кораблей, когда-либо построенных людьми, пожирал мили с почти бессмысленной поспешностью.

Он знал, какие части его мозга стимулировались. Гросвенф мог слышать шум лишь тогда, когда чувствительная область бокового участка коры головного мозга получала ощущения. Участок мозга над ухом при стимуляции воспроизводил мечты и старые воспоминания. Некоторым образом каждая часть мозга давно была классифицирована. Точная локализация подвергающихся стимуляции областей претерпевала едва заметные изменения в зависимости от индивида, но основная структура — среди гуманоидов — всегда была одинаковой.

Нормальный человеческий глаз был прекрасным объективом. Хрусталик передавал изображение на сетчатку. Чтобы судить о картинах города так, как они были переданы народом Риим, он тоже мог пользоваться объективной точностью глаз. Если бы он смог скоординировать свои визуальные центры с их глазами, он мог бы получать заслуживающие доверия картины.

Прошло еще некоторое время. Во внезапном приступе отчаяния Гросвенф подумал: «Может ли быть так, что я просижу пять полных часов, не вступив в полезный контакт?»

Впервые за то время, как он полностью углубился в это исследование, он обращался к здравому смыслу. Когда он попытался поднять руку к контрольному рычагу энцефало-аджустера, ничего, казалось, не произошло. Просто нахлынуло множество неясных ощущений, и среди них отчетливо различимый запах горящей изоляции. В третий раз его глаза увлажнились. А потом резко и ясно возникло изображение. Исчезло оно так же внезапно, как и вспыхнуло. Но для Гросвенфа, прошедшего обучение на самых современных психологических приборах, оно осталось в сознании так же ярко, как если бы он смотрел на него довольно долго.

Она была такой, точно он находился в одном из высоких узких зданий. Освещение было тусклым, как будто являлось лишь отражением света, проникающего в дверь. Окон не было. Вместо полов в помещении были подстилки. Несколько птицеобразных существ сидело на этих подстилках. В стенах виднелись двери, указывающие на существование шкафов и кладовых. Видение и взволновало, и встревожило. Предположим, он установил связь с этим существом, кем бы оно ни было, стимулированный его нервной системой. Предположим, он достиг того состояния, в котором он мог видеть его глазами, слышать его ушами и чувствовать до некоторой степени то, что чувствовало оно. Но все это были лишь чувственные впечатления.