Мои слова звучат все мягче и мягче, становятся еле слышным шепотом — и я понимаю, что это никакая и не неправда. Ведь я знаю, точно знаю — такой, как раньше, мне не быть уже никогда.

Джеймс глубоко вздыхает, явно испытывая облегчение, нежно улыбается мне и берет обе мои руки в свои.

— Никто этого и не ждет. По крайней мере, я. И я буду здесь, буду ждать — сколько бы времени тебе ни понадобилось.

Я улыбаюсь ему в ответ и приподнимаюсь на цыпочки, чтобы поцеловать его гладкую щеку.

— Спасибо, Джеймс. Молю Бога, чтобы так оно и было.

И я поворачиваюсь — скорее, пока не передумала.

— Лия?

Когда я оборачиваюсь к нему, он стоит, прижимая руку к щеке — словно пытаясь удержать на ней мой поцелуй.

— Я люблю тебя. — Он говорит это так, точно знает, что больше не увидит меня — хотя откуда бы ему это знать. — Лия, я люблю тебя.

— И я тебя, Джеймс.

Горло у меня сжимается от избытка эмоций.

И вот я уже за дверью. Крепко закрыв ее за собой, я поворачиваюсь к Эдмунду.

— Спасибо, Эдмунд. Я закончила.

На этот раз, постучавшись в дверь Элис, я жду, пока она ответит. Когда тебе спасли жизнь — это накладывает определенные обязательства, вынуждает к своеобразной вежливости — как бы ни обстояли дела до тех пор.

— Заходи.

Из-за толстенной двери голос Элис кажется тихим, едва слышным, совсем как в детстве.

Я медленно приоткрываю дверь. Я долго оттягивала этот разговор, последнее настоящее прощание, которое мне предстоит. Самое трудное — из-за налета неотвратимой обреченности, что он несет.

— Элис.

Я останавливаюсь — официально и напряженно — в ногах ее постели, а сама Элис становится напротив, перед бюро.

— Лия, как ты? Все хорошо?

Взгляд ее нежен, голос звучит искренне.

Я качаю головой, и глаза Элис расширяются от тревоги.

— Что такое? Ты говорила с доктором?

Горло болезненно сжимается, я сглатываю, боясь, что сейчас заплачу, что слезы, которые я считала иссякшими, снова вернутся ко мне — слишком быстро.

— Нет. Доктор мне ничем не поможет. Он ведь не может вернуть Генри, правда?

Я различаю в своем голосе печальный вопрос. Да, в общем, и не вопрос вовсе. И все же я словно бы предполагаю возможность иного ответа, чем тот, что, как знаем мы обе, неизбежно прозвучит.

Элис качает головой.

— Нет, не может.

Я хватаюсь за столбик навеса над кроватью, провожу пальцем по теплому дереву — хотя бы для того, чтобы как-то занять беспокойные руки.

— Завтра утром я уезжаю.

— Тетя Вирджиния мне говорила. Ты ведь будешь в Лондоне, да?

Я киваю. Мы с тетей Вирджинией обсуждали, стоит ли хранить мое местопребывание в тайне, но, сказать правду, я куда больше боюсь Элис в Иномирьях, чем в нашем мире. И еще вопрос с моей ролью Врат. Элис сейчас наверняка находится в затруднении — может, ей и по душе видеть, что я отхожу в сторону, но она должна и сознаться, хотя бы самой себе, что надежды переубедить меня не осталось, так что придется иметь со мной дело как-то иначе.

По крайней мере, так я говорю себе в самые темные, самые мрачные моменты. В моменты, когда заставляю себя взглянуть правде в глаза и признать, что моей жизни грозит опасность — от рук моей же собственной сестры.

Элис глубоко вздыхает и лишь потом продолжает:

— Лия, я не собиралась… то есть я сама не знаю, почему я… почему я сделала то, что сделала. Все произошло так быстро, правда?

Наверное, я бы должна разозлиться. Должна быть вне себя от ярости. Однако на сердце я ощущаю лишь странное онемение. Гнев мой беспомощен и слаб — как мои окоченевшие руки, когда меня вытащили из реки.

— Да. Все произошло очень быстро. — Я шепчу. Воспоминания о тех секундах — призрак, что никогда не даст мне покоя. — Но ты твердо заняла сторону в пророчестве. Другую сторону.

— Лия, мы были на противоположных сторонах с начала времен. У нас никогда не было ни единого шанса стать кем-то, кроме врагов. Неужели даже сейчас ты не видишь этого? Ты все еще пытаешься обвинить кого-то из нас? Разве мы не можем просто принять, что таково наше предназначение? Что никто из нас не виноват?

Я прислоняюсь головой к столбику полога, гляжу на тонкую резьбу.

— Элис, это правда, что наши имена были начертаны в пророчестве давным-давно. Но у нас был выбор. Для нас обеих. Выбор есть всегда. Ты сделала свой — а я свой. Одно плохо — что они разные.

Она подходит ко мне, улыбаясь своей настоящей улыбкой, улыбкой подлинной Элис, и я знаю, что буду вспоминать ее всякий раз, как подумаю о сестре. Эта сияющая, лучезарная улыбка околдовывает — кажется, ты что угодно готов сделать, лишь бы ощутить ее тепло. Остановившись возле меня, Элис берется руками за столбик рядом, наклоняет голову, пока мы с ней не соприкасаемся лбами — совсем как в детстве.

— Я буду скучать по тебе, Лия. Что бы ни случилось.

От кожи ее веет приятной прохладой.

— И я по тебе.

Я выпрямляюсь, страшась, что если проведу рядом с сестрой слишком много времени, то забуду, кто она такая. Забуду, чего она хочет, что натворила.

— Но мы еще встретимся.

Она делает шаг назад, быстро касается моей руки и так же быстро отдергивает свою.

— Да.

Я гляжу в бездонную зеленую глубину ее глаз — отражение моих.

— Значит, ты не пересмотришь свою позицию? Даже теперь?

Она качает головой.

— Особенно теперь. Оставить нашу сторону ради стороны, обреченной на поражение, было бы совсем глупо. — Взгляд ее становится застывшим, твердым, ледяным и пустым, точно озеро зимой. — А я кто угодно, только не дура, Лия.

Мне остается только кивнуть. Ее последние слова еще четче прочертили границу. Встретившись в следующий раз, мы уже не посмотрим друг на друга с такой добротой.

Говорить больше не о чем. Я быстро отворачиваюсь, переполненная сожалением, печалью и, наконец, гневом, и, не бросив ни взгляда назад, выхожу и закрываю за собой дверь. Закрываю дверь за сестрой, которую я когда-то знала.

Возвратившись к себе, я вижу, что дверь распахнута настежь. Но не одно это заставляет меня остановиться. Та самая характерная атмосфера опустевшего помещения, что так трудно определить словами, но которая так часто остается, когда кто-то только что вышел из комнаты.

Я оглядываюсь, пытаясь понять, ничего ли не пропало. Но окна закрыты и все вокруг в таком же состоянии, как я оставила, уходя.

Вот только на письменном столе лежит листок бумаги.

Я настороженно пересекаю комнату. Хотя я совершенно уверена, что сейчас тут никого нет, но как-то неуютно сознавать, что среди моих личных вещей кто-то ходил. Дойдя до стола, я беру с гладкой поверхности листок. Комнату освещает лишь тусклое мерцание огня в камине, по углам полумрак. Чтобы разобрать слова, мне приходится поднести листок почти к самым глазам, да и тогда я лишь через некоторое время могу разобрать причудливо-округлый почерк — хотя сама надпись проста и коротка.

Я опускаюсь на стул, все еще сжимая листок в руке. Безнадежность, ставшая моим привычным спутником за дни, что миновали со смерти Генри, чуть-чуть рассеивается. Сменяется целеустремленностью.

Снова опускаю взгляд на листок. Подписи нет — но и неважно. Вот явственный признак того, как сильно изменилась моя жизнь: за таинственными строками я прекрасно прозреваю их значение, пусть и не личность того, кто принес их сюда.

Недостающих страниц книги тут нет.

Я должна отыскать их — и с их помощью избыть пророчество до конца.

А потом попытаться начать сначала.

Я некоторое время сижу, занеся перо над бумагой и пытаясь подыскать слова. Несмотря на наш разговор в лавке, нечестно было бы уехать, не открыв Джеймсу хотя бы частицы правды, — ибо разве не он, не Джеймс мой самый старый друг, милый мой союзник, мой возлюбленный?