- И пусть они будут друзьями наших врагов в Риме.

Музоний оказался молодым человеком лет двадцати пяти, чернявым, смуглым, с тонкими кистями рук и что особенно обрадовало Анция - сообразительным. Для встречи Анций выбрал место поглуше, городскую окраину, в раскинувшихся на громадной площади садах Помпея. Мустий, сделав свое дело, шел за ними следом, беспокойно озираясь: он предпочел бы лучше заняться хозяйством, а не бродить подальше от глаз людских с малоприятным ощущением человека, вовлеченного в рискованное занятие, которое неизвестно чем закончится. Но он одергивал свои страхи мыслью о брате и с мужественной обреченностью нес свое грузное тело дальше.

Как ни странно, Музоний трусил меньше; он был растерян, озабочен, но не подавлен и отвечал на расспросы толково и обстоятельно, демонстрируя великолепную наблюдательность, присущую художникам. Слушая его, Анций испытывал удовольствие: перед ним живой цепочкой проходили люди, бывающие в доме Цестия Галла; большинство этих людей Музоний мог назвать по именам; неизвестным давал яркие характеристики, снабжая запоминающимися приметами. Сильно щурит глаза, наверно, плохое зрение и часто моргает, - сказал про одного, - Недостает мизинца на левой руке и говорит с дорийским наречием, как говорят выходцы с Родоса, - сообщил о втором. Сосредоточившись, Анций запоминал все, обращая внимание прежде всего на мелочи; он знал цену мелочам и теперь, задавшись целью найти второго свидетеля, призвал на помощь весь свой немалый опыт, а опыт подсказывал, что поиски следует начать с окружения заговорщиков. Имея в доме Цестия Галла такого надежного осведомителя, как Музоний, обладавшего, как выяснилось, на редкость острым глазом, Анций надеялся, изучая окружение, зацепиться за ниточку, которая выведет его к другим сообщникам, о существовании которых он пока мог только догадываться. Но если во главе заговора стоит Тиберий, разумно предположить, что из Рима на Родос и с Родоса в Рим пробираются курьеры, и по мере приближения рокового дня они будут действовать все энергичней, а значит появляется шанс выследить посредника. Кроме того, злоумышленники намерены использовать медленнодействующий яд и разумеется безотказный. Значит, кто-то из них или их доверенное лицо либо уже прибегли к помощи изготовителя ядов, либо собираются это сделать. И этот изготовитель должен быть очень искусным. Анций подумал о Местрии: ядами занимаются врачеватели и можно рассчитывать на то, что брат кое-что знает об этом.

Дальнейший ход расследования подтвердил правильность догадок Анция, хотя и отнял у него четыре месяца кропотливой работы. Местрий назвал троих лекарей, по его мнению, самых сведущих в изготовлении ядов. Один жил в Риме; один в Тиволи, городе известном храмом Весты, возведенном на краю страшного обрыва и последний, третий - в Путеолах, хлебной гавани с неизменным запахом зерна.

Удача его поджидала в Тиволи. Старик-целитель припомнил заказчика, говорившего с заметным дорийским наречием, а потрудившись, вспомнил, что у него не доставало мизинца на левой руке. Он хорошо заплатил, а я беден, - сказал в свое оправдание старик, оробевший при виде Анция, облаченного в трабею* , уверенного и властного.

Еще через несколько недель Анцию стало известно имя человека без пальца. Им действительно оказался выходец с Родоса, грек Антерос, живший в конце Ардейской дороги в доходном доме и по словам соседей часто исчезающий из виду, иногда на продолжительное время.

В Мамертинской тюрьме он будет словоохотлив, - подумал Анций, - он нищ, а кому нечего терять, тот предаст без колебаний.

И все же он шел на Палатин в хмурой задумчивости, не смея радоваться успеху и проклиная выпавшую на его долю неблагодарную обязанность. Как встретит Август человека, доставившего столь ужасные улики против его дочери?

Анций пересекал запруженный народом Форум; его терзали недобрые предчувствия, но остановиться, повернуть обратно он не мог - долг вел его в одном направлении.

* так называемый "суд ста", были четыре комиссии, различались по подсудности

* трабея - парадная одежда: белый плащ с пурпурными полосами.

Республика стояла на коленях, пытаясь сохранить при этом горделивую позу. Некогда влиятельные цензоры превратились в мелких чиновников, заглохли возмущенные голоса народных трибунов, тихо стало в комициях* . В курии сената шестьсот человек, разбившись на многочисленные группы, упражнялись в риторике и с упоением изобличали друг друга, прислушиваясь к отзвукам на улице, добиваясь благосклонности толпы.

Август избегал собраний в сенате и являлся в курию в случаях крайней необходимости; он занимал свое почетное место, лицо его принимало выражение благодушия, словно он поощрял заранее каждого оратора к смелому выступлению и каждому готов был простить резкое слово. Если это и была игра со стороны Августа, то такой игре мог бы позавидовать любой актер. Принцепс и ухом не шевелил, когда находился отчаянный оратор и заводил крамольные речи, что случалось впрочем не часто. Иногда, бравируя, выходил в центр залы Луций Скрибоний Либон и в довольно эмоциональной манере призывал восстановить статус народных трибунов, он знал, что на этот и два последующих за ним дня сделается героем плебеев; иногда следом брал слово Антистий Лабеон, не желавший уступать Либону славу скандалиста и признание толпы, он повторял сказанное соперником на свой лад и шел дальше, оплакивая ничтожную роль народных собраний, ставших воистину пустой говорильней. Лабеон заканчивал речь, уверенный в том, что теперь по крайней мере три дня улица будет говорить о нем. Возвращаясь на свое место, он бросал полный превосходства взгляд на Либона.

Август сидел все с тем же выражением благодушия на лице, он не вникал в смысл произносимых речей, он по обыкновению думал о чем-то своем и почти всегда хоть на несколько минут предавался воспоминаниям о дяде - Юлии Цезаре; каждый раз пред ним вставала одна и та же страшная картина - диктатор в окружении убийц, вооруженных кинжалами; усилием воли он изгонял навязчивое воспоминание; своими светлыми спокойными глазами он оглядывал сенаторов и удовлетворенно думал о собственной проницательности - дважды эти изощренные льстецы вручали ему полномочия диктатора и дважды он отвечал отказом, оставаясь первым среди первых; он запретил обращаться к себе по старинному обычаю - государь: "это оскорбляет слух свободного гражданина"; во время голосований он, как законопослушник, шел в трибу* наравне с простыми людьми; по первому зову являлся в суд и смиренно давал свидетельские показания.

Август не нуждался в диктаторской власти, воля принцепса исполнялась беспрекословно на территории в полмира и он позволял себе лукавить, думая про себя, что если бы Боги не выбрали его на роль правителя всех народов, он бы не отказался от роли на сцене театра и, будьте покойны, стал бы любимцем восторженной публики.

Не окажись Юлия замешанной в раскрытом заговоре, у Августа просто ненадолго испортилось настроение; он бы удрученно подумал о неблагодарности Юла и о недальновидности Тиберия, который, судя по всему, не в состоянии понять, что жизнь на Родосе куда привлекательней, чем жизнь в Нарбонской Галлии и что ему вместо нетерпеливых интриг следовало бы всячески благославлять и почитать принцепса. О Цестии Галле можно было вообще не думать.

Мысль о Юлии причиняла нестерпимую боль. Ливия повсюду следовала за ним, изображала сочувствие: какая трагедия, судьи, конечно, не посмеют отступиться от закона, а прелюбодеяние карается смертью. Август зло молчал. Он был в нерешительности. От судей ровным счетом ничего не зависело, также как не зависело ни от сенаторов, ни от консулов, ни от преторов, ни от кого в целом мире. Все зависело только от его воли: пожелай он и не будет никакого суда. Намеренные заявления Ливии о судебном разбирательстве раздражали его, он понимал, что этими заявлениями супруга подталкивает его к сделке: простить Юлию и… простить Тиберия, свести весь заговор к невинной забаве или, в крайнем случае, свалить всю вину на Юла Антония и Цестия Галла и принести их в жертву во имя союза Клавдиев и Октавиев.