— Я бы не стал просить вас подвергаться опасности. Раньлех…

Но образ женщины уже растаял.

— Я мог бы вызвать ее снова, — проговорил Бартелми как бы сам себе. — И все же… Это определенно лежит за пределами видения провидцев. Попробуем отыскать ответ еще в одном месте — хотя наша попытка может оказаться бесплодной.

Бартелми снова заговорил на чужом языке: шипящие слова со свистом рассекали воздух словно кинжалы.

В круге материализовалась другая фигура: мужчина, очень высокий, почти нагой и гораздо более реальный, нежели провидица.

Тело его, казалось, было вылеплено из переплетающихся мышц; из плотной шевелюры на голове торчали оленьи рога. Удлиненное худое лицо имело дикое выражение; примерно так глядел бы на мир олень, если бы был достаточно хищен и человечен, чтобы стать психопатом.

— Какова молва в Лесу, о дикий? — спросил Бартелми.

— Лес умирает. Молва больше не разносится по нему. — Огромная голова по-оленьи вскинулась. — Зачем ты призвал меня?

— Снаружи ходят слухи об одной вещи — велика она или ничтожна, мне неведомо. Именуется она Граалем Лютого Торна. Я подумал, что ты можешь знать больше.

— Здешний Лес умеет хранить тайны даже от меня, — категорично произнес человек. — Однако я слышал что-то — или видел во сне. Я слышал о мире, где деревья повсюду, и олень может бегать весь день, не встретив человеческих троп и не учуяв запаха охотника. Мир без людей. Говорят, будто Грааль открывает Врата в тот мир. Быть может, во все миры. И все же я не стал бы с ним связываться. Его защищают.

— Кто?

— Если бы я знал, я не был бы столь осмотрителен. Нельзя противостоять противнику, которого не видишь. Подобную глупость оставляю совершать Человеку.

— В твоих словах много правды, — вздохнул Бартелми.

Человек с оленьими рогами исчез, и его место заняла старуха. Со смешанным чувством жалости и ужаса Анни подумала, что ей не доводилось видеть ничего более уродливого. Старуха была наполовину лысая, из щели безгубого рта торчал, словно клык, единственный зуб, глаза так сузились, что казались почти закрытыми, вместо голоса доносилось какое-то шамканье. Бартелми окинул ее долгим взглядом и отпустил, ни о чем не спрашивая.

— Эта уже слишком стара и сонлива: вряд ли она что-то знает. Думаю, вскоре она погрузится в вечный сон — и тогда ее уже ничто не разбудит. Когда-то она была действительно могущественна. Нексата, королева полуночи и жертвоприношений. Но она слишком жадно пила то, что пьют они все — некое зелье, или молодое вино, или кровь, — и теперь ее разум прогнил. Итак…

Бартелми начал произносить очередное заклинание вызова. Пока он говорил, Анни показалось, что она расслышала позади шум — тихий щелчок, словно кто-то приподнял щеколду на кухонной двери. Она заметила, что Гувер тоже навострил уши. Обернувшись, они увидели, что дверь на кухню открыта; Анни засомневалась, закрывали ли ее когда-нибудь: Бартелми обычно оставлял ее распахнутой настежь. Да и вообще двери в Торнхилле, как в большинстве старых домов, обычно открывались и закрывались по собственной воле, приводимые в движение сквозняком или смещением древних петель. Анни по крайней мере никого не заметила. Гувер с минуту смотрел в направлении двери, подергивая ушами, потом вновь стал наблюдать за ритуалом.

В центре круга медленно вырисовывалась едва различимая фигура. У нее были светлые кудри (такой оттенок называют льняным, хотя Анни не знала точно, какого обычно цвета лен), стройное андрогинное тело и бледное, в форме сердечка лицо со слегка унылым ртом. Анни с беспокойством осознала, что, хотя по виду это был ребенок лет десяти, она никак не могла определить его пол. Наконец она решила думать о нем в мужском роде, хотя и без особых на то оснований. Дитя казалось воплощением невинности и чистоты — пока Анни не заглянула ему в глаза.

Глаза были старыми.

— Приветствую тебя, Эриост, — поздоровался Бартелми.

— Тебя никогда не интересовали подобные игры, — заметило дитя. — Что изменилось?

— Только не ты, — отозвался Бартелми. — Оборотни не меняются.

— Я не из оборотней! Я дух, древний и могущественный, высоко стоящий в иерархии. Что тебе нужно от меня, толстяк?

— Новости о чаше, именуемой Санграалем или Граалем Лютого Торна. Известно ли тебе что-нибудь о его мощи или цели?

— Милая игрушка и всем нравится. Говорят, она из иного мира и способна отворять Врата. Может быть, так и есть, а может, и нет. Но всем хочется это выяснить.

— Чаша обреталась здесь веками, — задумчиво произнес Бартелми. — С чего вдруг именно теперь возник такой интерес?

— Близится ее время, — отозвалось дитя, — когда бы оно ни настало. Никто не знает точно, но все чувствуют. Происходят перемены в структуре, части складываются, образуя единое целое. Это случится скоро.

— Насколько скоро?

— Явятся знаки и предзнаменования. Так бывает всегда. — Ребенок рассмеялся чистым, как звон серебряных колокольчиков, голосом. — Мышка бежит.

— Мышка?

Дитя запело звонким, поставленным голосом:

— Весьма драматично, — вежливо заметил Бартелми. — Похоже, ты хорошо осведомлен обо всем. Верно сказано: «Средь вас юнец, что все приметит».[3] Остальные Старейшие знали гораздо меньше — или просто молчат. Быть может, ты слышал что-то о некоем водяном духе, которого также занимают эти вопросы?

— Водяной дух? — Выражение на лице духа по-детски быстро сделалось из веселого серьезным. — В водах больше не осталось духов. Последняя русалка умерла давным-давно. Ее могилу украсили водорослями, и закрыли ей глаза ракушками, и она превратилась в добычу крабов, на которых прежде охотилась. И все же ходят слухи, что где-то в самых глубоких и темных местах, вдали от Человека…

— Здешняя река не отличается ни глубиной, ни темнотой, — возразил Бартелми. — Но кто-то беспокоит ее воды.

Дитя на миг задумалось, потом запело:

Несколько секунд Бартелми размышлял над услышанным. Потом спросил:

— Тебе известно его имя?

— Может быть, да, может быть, нет. А может быть, у него нет имени. Какой смысл в именах в глубине океана?

— И тем не менее он явился из тьмы, — заметил Бартелми. — Он бы не сделал этого, если бы не был призван; а чтобы призвать, нужно имя.

Однако ребенок уже совершенно по-детски потерял интерес к беседе, а вместе с ним и неестественную зрелость, и впал в ребячество, запев опошленный вариант какой-то детской песенки: