Литмир - Электронная Библиотека
A
A
* * *

Увидев огни, женщина решила, что это, должно быть, тоже ей мерещится. Два желтых проблеска, мигающих сквозь деревья желтизной огня в очаге — или свечи, или электрический свет. Подходя ближе, она боялась, как бы огоньки не погасли; но они разгорались все ярче, и наконец она рассмотрела источник света: окна — окна дома, и желтые лучи, просачивающиеся меж полузадернутых занавесок. Вероятно, дом стоял на полянке среди деревьев: различались коньки крыши на фоне неба и смутно выступающий деревянный каркас, крест-накрест перечеркивающий фасад. Даже в темноте дом выглядел гостеприимным; и все же сомнения оставались. «А ты как думаешь? — шепнула она малышу. — Стоит попросить у них помощи? Может, нам предложат чаю…» А вдруг это пряничный домик колдуньи, и сейчас дверь откроет крючконосая карга, которая укажет им кратчайший путь в печку?

Шаги. Звук шагов по пустой дороге. Обернувшись, она ничего не заметила. И все же на мгновение они стали слышны — тихие и отчетливые, словно ступали ноги в туфлях на мягкой подошве или подушечки лап. В сумраке возникла тьма, еще более глубокая, словно рябь пробежала по лесу, и раздалось дыхание — очень близко, будто сам ветер мог дышать и дышал ей прямо в шею… Чемодан подпрыгивал и раскачивался, пока она тащила его по тропинке к двери. Здесь был и дверной молоток, и старомодный звонок-колокольчик. Женщина воспользовалась и тем, и другим.

Дверь распахнулась; вместо старой крючконосой карги на пороге стоял крупный мужчина, всем своим видом вселяющий спокойствие: с объемным животом, плечами под стать — и неимоверно изящными руками. У него были блеклые волосы и бледно-розовый оттенок кожи; в выражении лица читалась некая благожелательность — а быть может, она присутствовала в самом сочетании черт, поскольку поначалу хозяин дома держался осторожно, если не сказать настороженно. Из-под опухших век смотрели васильково-голубые глаза.

— Мы заблудились, — неловко начала молодая женщина, — и подумали…

Он смотрел куда-то ей за спину, в ночь, где остались шаги и дыхание ветра. На одно мимолетное мгновение женщине почудилось, будто и он что-то слышал или видел. Затем мужчина снова перевел взгляд на нее; губы тронула улыбка.

— Не хотите ли войти? Время уже позднее, а я как раз заваривал чай. И если вам нужно покормить маленького…

— Огромное спасибо!

Она ступила в прихожую, и дверь закрылась, отгораживая от тьмы с призраками. Много позже она поняла, что доверилась ему тогда бездумно, инстинктивно. Быть может, потому, что он был толстый и благожелательный на вид, а она — отчаявшаяся и одинокая, или же потому, что голубые искорки в глазах ее зачаровали. В конце концов, она осознала истинную причину: тогда он посмотрел через ее плечо и что-то увидел — увидел их.

Хозяин проводил женщину в комнату со стенами, сложенными из дубовых бревен. В камине горел огонь, на коврике перед ним растянулся огромный пес — с всклокоченной шерстью и вечно виляющим хвостом, совершеннейшая дворняга. Когда они вошли, зверь поднялся, потягиваясь.

— Можете оставить малыша у камина, — предложил мужчина. — Гувер приглядит за ним. Я зову его так по очевидной причине: он подбирает с пола крошки. А я Бартелми Гудман.

— Анни Вард. — Гостья вытащила ребенка из перевязи и посадила на коврик, такой же лохматый и до того похожий на пса, что, скорее всего, они приходились друг другу родственниками. — А это Натан.

Малыш и пес изучали друг друга; мокрый черный и маленький смуглый носы едва не соприкасались. И вдруг Натан рассмеялся — что делал так же редко, как и плакал, — и женщина подумала, что эти двое установили между собой связь выше биологических различий и речи.

— Я бы хотела согреть для него молока, — сказала она. — Вы… не могли бы пока присмотреть за ним?

— Этим займется Гувер. Он просто вылитая Нана из «Питера Пэна». Кухня вот там.

Выходя из комнаты, она с сомнением оглянулась и обнаружила, что пес нежно отталкивает малыша носом подальше от огня.

— Наверное, Гувер здорово выдрессирован, — заметила женщина.

— Он очень умен, — отозвался хозяин. Гораздо позднее она поняла, что в его словах тогда не было напыщенности или тщеславия.

Стены кухни были сложены из тяжелых брусьев, пол, вполне ожидаемо, из каменных плит; на старомодной плите в сосуде, напоминающем небольшой котелок, что-то попыхивало. Из-под крышки вырывалась струйка пара, донося такой насыщенный мясной аромат, что у гостьи потекли слюнки. За весь день она съела лишь бутерброд на обед и вдруг осознала, что ужасно голодна; но, прежде всего, — ребенок.

Пока она подогревала молоко в позаимствованной у Бартелми кастрюльке, сам он заваривал чай и расставлял на подносе керамические кружки, чайник, кувшин и блюдо с фруктовым пирогом. Анни едва сдерживалась, чтобы не поинтересоваться, что там, в котелке, боясь показаться слишком жадной или доведенной до отчаяния. Комната имела неправильную форму, стены и уголки были увешаны множеством полочек; те, в свою очередь, были заставлены подписанными от руки бутылочками и баночками с консервированными фруктами и странного вида овощами в масле. Пряные травы росли в горшках и сушились в пучках. В одной вазе лежали луковицы — красные и белые, в другой — яблоки и клементины. Немытая посуда не громоздилась горой в раковине, а сушильная доска блистала чистотой.

Вернувшись в гостиную, Анни протянула Натану детскую бутылочку и несколько кусочков хлеба с маслом — Бартелми предусмотрительно срезал с них корочку.

— Вы так добры к нам, — сказала она, — должно быть, вы думаете…

— На улице темно и холодно, а вы, по-видимому, оказались в затруднительном положении. Когда освоитесь, можете рассказать мне больше. Если пожелаете.

Она выпила чай с ароматом бергамота, наверное «Эрл грей», и съела большой кусок пирога. Быть может, оттого, что она была голодна, угощение показалось ей самым вкусным на свете.

— Еще не надумали рассказать мне, куда направляетесь? — поинтересовался Бартелми.

— Я ехала в Кроули, — отозвалась женщина. — Там можно устроиться на работу — по крайней мере, я на это надеюсь, — и одна моя подруга знает хорошую няню. Раньше мы… мы жили у двоюродной сестры, но потом стало неудобно — я почувствовала себя лишней, да и ей не очень-то нравилось жить с ребенком. Вот я и решила, что пора уезжать. Самой становиться на ноги.

Она не упомянула ни о преследующих тенях, ни о шепоте в ночи. В этой теплой, безопасной гавани они легко забылись.

Если здесь впрямь безопасно. И если это впрямь гавань. Анни боялась собственной слабости, трусости — она страшилась возвращаться во тьму.

— А ваши родители?

— Они живут на западе страны. Мы нечасто видимся с тех пор, как… умер мой муж.

— Мне жаль.

Больше Бартелми ни о чем не расспрашивал, да ей и не хотелось рассказывать. Они молча наблюдали, как малыш возится на коврике с собакой, таская ее за висячие уши.

— Собираетесь продолжить путь ночью? — спросил Бартелми. — Если хотите, оставайтесь здесь: у меня вдоволь места. Дверь в спальне запирается на засов — так вам будет спокойнее.

Она открыла рот, чтобы сказать, что не может, никак не может… а произнесла лишь «спасибо» и «я и не беспокоюсь».

На ужин Бартелми зачерпнул из котелка и налил в кружку что-то вроде мясного бульона с таким смешением ароматов, что Анни не могла узнать их; тепло и легкость разлились по телу. Спала она бок о бок с сыном на плотном и мягком матрасе, предварительно заперев дверь на засов: то была разумная мера предосторожности, хотя она и казалась молодой женщине излишней. И как-то так вышло, что они задержались на следующую ночь, и еще на одну, когда Анни забыла запереть дверь, а наутро их разбудил Гувер, плюхнувшийся лапами на одеяло, чтобы лизнуть Натана в лицо.

* * *

Гудманы жили в Торнхилле с незапамятных времен. Кое-кто из почтеннейших старожил деревушки Иде в двух с половиной милях дальше по дороге уверял, что помнят деда или даже прадеда Бартелми, однако люди с трудом припоминали, как сменялись поколения: всех в семействе звали Бартелми или вроде того, и все походили друг на друга — толстые, миролюбивые и любезные. Никто из Гудманов никогда не был слишком молод или слишком стар. Похоже, они женились и обзаводились детьми где-то еще, а в среднем возрасте их тянуло к родному Торнхиллу. Откуда-то у них брались деньги, и здесь они вроде как уходили от дел, обитая уединенно, в ладу с соседями, почти не вмешиваясь в местную жизнь. Их считали слегка и вполне терпимо эксцентричными, эдакой частью окружающей действительности, не вызывающей любопытства, не подающей поводов к излишним вопросам. Поговаривали, что и собаки сменяли друг друга — все как одна дворняги, наверняка бродячие псы, взятые из приютов. По мнению соседей, один пес был помесью с ретривером, другой — с волкодавом, в третьем проскальзывало что-то от немецкой овчарки или бобтейла. У Гувера были отражающие душу карие глаза ретривера, длинные ноги гончей, жесткий, лохматый мех с густым подшерстком, как у множества пород от афганца до лайки. Время от времени он гонял кошек — чтобы доказать свою принадлежность к собачьему братству — и с одинаковой готовностью обслюнявливал с ног до головы и старого друга, и незнакомца. Люди полагали, что нынешнее поколение — и хозяин, и собака — обитали в Торнхилле уже лет двадцать, мало чем занимаясь, солидные и респектабельные, как хоббиты в своей норке, вдалеке от повседневной жизни. И даже если двадцать лет — необычно долгий век для пса, то никто на этот счет не задумывался.

3
{"b":"122869","o":1}