Она мысленно вернулась в бесцветную больничную палату — бесцветную, словно склеп, к лежащей на кровати неподвижной фигуре — с изувеченным лицом, почти неузнаваемым из-за бинтов; только она узнала бы его, как бы он ни выглядел, как бы ни был изувечен. Она держала Даниэля за руку — крепко-крепко, и по липу ее катились неосушен-ные слезы; и она умоляла его жить — умоляла торопливым шепотом, который (она знала и боялась) он не услышит. Сейчас, вспоминая, она думала, что просидела там целую вечность и что часть ее до сих пор остается в той комнате, запутавшаяся в ловушке времени, и держит его за руку, тщетно умоляя: «Не уходи, не сдавайся, живи. Живи».

И тогда он открыл глаза.

Ему вкололи обезболивающее, морфий; медсестры думали, что он уже не проснется. Но каким-то образом тело его отвергло наркотик, и он очнулся; взглянул на нее с любовью — такой любовью, что ей показалось, ее сердце вот-вот разорвется; и тут нахлынула боль — цена за тот миг, за ту любовь, за то, что он стряхнул с себя действие морфия. Лицо Даниэля исказила судорога, искривив черты в предсмертной агонии. Всем, что в ней было, всем своим существом, всем разумом, сердцем и душой Анни потянулась и проникла в его боль, его смерть; и в тот миг она все бы отдала, лишь бы спасти его, избавить хотя бы от толики страданий… Боль отступила, унося с собой жизнь; и когда она наконец отпустила его, вокруг был другой век, другой мир.

— Натан родился ровно через девять месяцев. Я почему-то думаю, что…

— Что вы забеременели в тот момент, когда умер Даниэль. Понимаю.

— В тот миг что-то случилось — то, чего я не помню. Я не имею в виду какие-то провалы в сознании: все было иначе. Словно появился шов — шов в самой ткани времени, и внутри него зашито воспоминание, какая-то забытая вещь. Потом я сделалась другой. Я знала, что меня стало… больше. Я поняла, что беременна, поняла сразу же. Я даже не могла скорбеть, как положено. Недоставало Даниэля — и всегда будет недоставать, — однако меня переполняла иность, сознание того, что меня вдруг сделалось больше.

— Жизнь из смерти, — проговорил Бартелми. — Да. Умирая, мы ступаем сквозь Врата, — она буквально услышала заглавную «В», — Врата, ведущие прочь из этого мира. Что лежит за ними, неведомо. Религия измышляет, философы рассуждают, а нам, всем прочим, приходится лишь надеяться. Если существуют иные вселенные, иные формы бытия, значит, таков единственный путь их достичь — единственный известный нам путь. Никому не дано переступить Врата живым или когда-либо вернуться. Так говорят. Но ведь даже Высшие Законы могут нарушить самые злые, или самые отчаянные, или те, чья любовь заставляет превозмочь страх, — или же сами Силы.

— Такова ваша философия? — спросила она. — Врата, проход между мирами, и неземные силы, созидающие законы, по которым мы живем?

— Я не так уж оригинален. Давным-давно за меня все придумали другие. Я лишь следую проторенной дорогой.

— Мне нравится, как это звучит, — заметила Анни. — Люди говорят, что видят туннель, но мне больше по вкусу Врата. Дверь открывается в обе стороны. Быть может, я прошла сквозь нее и вернулась… Почему же тогда Натан не похож на Даниэля? Для этого у вас есть какое-нибудь объяснение?

— Нет, — ответил Бартелми. — Пока нет. Возможно множество объяснений. Мне нужно поразмыслить.

Детские годы Натана напоминали идиллию. Разумеется, недостаток счастливого детства в том, что ты слишком юн, чтобы оценить его. Натан с бездумным восприятием юности полагал, что счастье — доля большинства людей: несчастные среди них встречались мало и редко, и, пройдя через полосу страданий, они также обретут свою радость в жизни.

Отца у него никогда не было, так что он не тосковал по нему, но мамины рассказы о Даниэле вселяли в Натана чувство защищенности, уверенности в том, что за ним присматривает добрый дух, хотя — удивительное дело — у нее не сохранилось ни одной фотографии, чтобы показать сыну. Что до остального, то дядя Барти заполнял собой все возможное пространство — заполнял и переполнял; за ним, с его надежностью, тихой силой, скрытой за мягкими манерами, мальчик чувствовал себя как за каменной стеной. Анни, изо всех сил стараясь быть твердой и справедливой, поставила перед собой цель ни за что не выходить из себя ни при каких потрясениях и переживаниях, сопутствующих материнству; и это далось ей неожиданно легко. Денег всегда хватало, хотя не оставалось излишков, а мелкие дрязги и распри деревенской жизни не нарушали ее покой. Натан ходил в местную школу и отлично учился, играл в футбол зимой и в крикет летом. Другие дети восхищались им, правда, относились к мальчику с некоторой настороженностью, слегка обижаясь на его врожденный интеллект и нечто в нем самом, отличающее от остальных, — какое-то спокойствие, внутреннюю уверенность. Те немногие, что стали действительно близкими его друзьями, чувствовали себя отличными от других, обособленными, хотя Натан относился ко всем одинаково дружелюбно и вроде бы никого не выделял. Чаще всего он общался с Джорджем Фавном и Хейзл Бэгот, к искреннему недоумению одноклассников — ведь он мог выбрать себе в приятели самых популярных парней в школе. Джордж, застенчивый пухлячок, служил объектом насмешек других учеников и даже некоторых учителей; разволновавшись (что случалось с ним частенько), он начинал заикаться. Однажды его припер к стенке школьный громила Джейсон Викс; Натан заступился за друга:

— Оставь его в покое. Он не сделал тебе ничего плохого. Зачем обижаешь?

По толпе Джейсоновых дружков прокатился гогот.

— Да ведь он жиртрест и з-з-заика, а мамаша его…

— Не говорите так, — произнес Натан без злобы, но с решительным выражением на лице. — Я просил вас оставить его в покое.

— Хочешь вступиться, а? — Джейсон показал большой кулак.

— Попробую.

Взметнулся кулак, отшвыривая Натана к стене. Джордж бросился было на помощь своему заступнику, однако замер, побоявшись ввязываться в драку.

Натан распрямился; губа его кровоточила.

— А теперь пошел на… — приказал Джейсон. Хорошим манерам поведения и речи его обучали старшие члены семьи.

— Нет.

На сей раз Натан увернулся от удара, перехватил летящую руку и направил мимо себя в стену, добавив сверху вес собственного тела и навалившегося сзади Джейсона. Костяшки врезались в стену — Джейсон заорал, когда острая каменная крошка поранила руку до кости.

— Извини, — сказал Натан, — только на будущее оставь Джорджа в покое.

Дружки из шайки Джейсона могли бы наброситься на него, но не набросились. Быть может, они прочли достаточно подходящих книг или посмотрели достаточно фильмов, чтобы понять, что так поступают герои. А Джордж не задумываясь, по собственной воле, стал бы с той минуты рабом Натана — если бы только тот захотел.

Что же до Хейзл, то они с Натаном жили совсем близко друг от друга и дружили с пеленок — ссорились и мирились, вместе пускались в приключения, будь то вымышленные или настоящие. Миссис Бэгот работала в гастрономии, так что Хейзл частенько оставляли в книжной лавке, как бы под присмотром Анни; дети носились друг за другом вверх-вниз по лестницам, играя в шумные игры, или таинственно затихали, разглядывая чудесные книги, которые показывал своей гостье Натан: в тканевых переплетах, с желтеющими страницами и иллюстрациями. Если бы не он, Хейзл мало что прочла бы в своей жизни: в их семье чтение считалось занятием чуждым; мать предпочитала смотреть телевизор, а отец — посещать паб. Единственный ребенок, она часто замыкалась в себе и могла не разговаривать ни с кем часами; или же залезала на дерево и отказывалась спускаться — «наблюдала» или «думала», отвечала Хейзл, когда ее спрашивали о причинах подобных поступков. А вот с Натаном она разговаривала всегда. Порой у нее случались вспышки ярости, отпугивающие других детей; впрочем, такое происходило нечасто. Хейзл была чуть ниже своих сверстников, крепкая, с копной непокорных каштановых волос, которые мать вечно пыталась собрать в косичку, хвостик или пучок, но более короткие пряди упрямо выбивались, и девочка смахивала их на лицо, прячась за этой завесой. Мальчишки из класса не признавали ее лучшим другом Натана, потому что она была девчонкой, однако его это не трогало. И товарищи, и мать мальчика знали: если он что-то решил, его ничто не поколеблет.