— Не знаю. Не знаю!

Наступила тишина, кровать, где мы лежали, показалась внезапно очень тесной. Флоренс наблюдала за светлеющим прямоугольником на оконной занавеске, я жалким взглядом следила за ней. Она взялась было кусать ноготь, я потянулась, чтобы ее остановить, но она оттолкнула мою руку и встала.

— Куда ты? — спросила я.

— Наверх. Мне нужно немного посидеть и подумать.

— Нет! — выкрикнула я. Наверху проснулся Сирил и громко стал звать маму. Я схватила Флоренс за запястье и, невзирая на писк ребенка, принудила снова лечь. — Я знаю, что ты собираешься делать. Ты собираешься думать о Лилиан!

— Я не могу о ней не думать! — отозвалась она упавшим голосом. — Не могу. А ты… с тобой ведь то же самое, только я не знала. Скажешь, прошлой ночью, целуя меня, ты не думала о ней — о Китти?

Я набрала в грудь воздуха… и заколебалась. Потому что отрицать правду было невозможно. Китти достались мои первые и самые пламенные поцелуи, и на моих губах навечно запечатлелись ее губы — то ли очертания их, то ли цвет, то ли вкус. Этот отпечаток не смыли ни сперма, ни слезы всех плаксивых пидоров Сохо, ни вино и влажные ласки Фелисити-Плейс. Я чувствовала его всегда, но в случае с Дианой, а также и с Зеной это не имело значения. Почему же это так важно, когда речь идет о Флоренс?

И важно ли, о ком думала она, когда целовала меня?

— Я знаю одно, — проговорила я наконец, — если бы мы не легли вместе прошлой ночью, мы бы умерли от желания. И неужели после такой чудесной ночи ты скажешь, что мы никогда больше вместе не ляжем!..

Я все еще удерживала ее в постели, а Сирил не смолкал, но тут, как по мановению волшебной палочки, его крики затихли, и Флоренс, в свою очередь, обмякла в моих объятиях и повернула голову ко мне.

— Мне нравилось думать о тебе как о Венере в раковине, — произнесла она. — И у меня не возникало мыслей о возлюбленных, которые у тебя были до прихода сюда…

— Зачем же теперь о них задумываться?

— Потому что о них думаешь ты! Что, если Китти вернется и позовет тебя обратно?

— Этого не будет. Китти ушла навсегда, Фло. Как Лилиан. Поверь, ждать ее — все равно что ждать Лилиан. — Я заулыбалась. — Если вернется Лилиан, я отпущу тебя совершенно безропотно. А если за мной явится Китти, ты можешь сделать то же самое. И тогда, надо полагать, у каждой из нас будет свой рай и мы сможем махать друг другу, сидя на разных облаках. Но до тех пор… до тех пор, Фло, кто помешает нам целоваться и радоваться жизни?

Необычный это был обмен любовными обетами, но и истории у нас были необычные; наше прошлое походило на коробки с плохо подогнанными крышками. Нужно нести их, но нести осторожно. Нам будет хорошо, подумала я, когда Флоренс наконец вздохнула и потянулась меня обнять; нам будет очень хорошо, пока не просыпется содержимое коробок.

Днем мы оттащили передвижную кровать обратно на чердак (подозреваю, колесики у нее перекосило непоправимо), и я перенесла свои спальные принадлежности в комнату Флоренс и спрятала ночную рубашку у нее под подушкой. Мы устроили это, пока Ральфа не было дома, а когда он вернулся и заметил, что у стенки, где стояла кровать, пусто, а у нас покраснели щеки, затуманились глаза и вспухли губы, — когда он все это заметил, он часто замигал, нервно сглотнул, сел и спрятался за развернутым номером «Юстиции». Правда, удаляясь на ночь, он очень тепло меня поцеловал.

Я взглянула на Флоренс.

— Почему у Ральфа нет возлюбленной? — спросила я, когда он ушел.

Флоренс пожала плечами.

— Похоже, он не нравится девушкам. Все мои розовые подруги немножко в него влюблены, но обычные девушки… Он западает на приверед; последняя бросила его ради какого-то боксера.

— Бедный Ральф. Он очень терпимо относится к твоим… склонностям. Тебе не кажется?

Флоренс подошла и села на подлокотник моего кресла.

— У него было время привыкнуть.

— Значит, у тебя они были всегда?

— Пожалуй, одна-две девушки поблизости всегда вертелись. Матушка не понимала, что к чему. Джанет было все равно — она говорила, тем больше парней останется для нее. Но Фрэнк (это мой старший брат, он здесь бывает время от времени с семьей) — Фрэнку не нравились мои посетительницы, однажды он из-за этого меня ударил. Ни за что его не прощу. Кстати, он не придет в восторг, когда тебя здесь увидит.

— Если хочешь, мы скроем правду. Можно даже притащить обратно мою кровать и сделать вид…

Флоренс отпрянула, словно услышала ругательство.

— Делать вид? Мне, у себя дома, делать вид? Если Фрэнку не по вкусу мои привычки, никто его насильно не зазывает. Его и всех прочих, кто мыслит так же. Хочешь, чтобы люди думали, будто мы стыдимся?

— Нет-нет. Это только Китти…

— О, Китти! Китти! Чем больше я о ней слышу, тем меньше она мне нравится. Так долго заставляла тебя таиться и чувствовать себя преступницей, когда ты могла бы жить в свое удовольствие как истинная лесбиянка…

Ее слова задели меня, хотя мне не хотелось это выдавать.

— Я вовсе не стала бы лесбиянкой, если бы не Китти Батлер.

Флоренс окинула меня взглядом — я была в брюках.

— А вот в это я не поверю. Рано или поздно ты бы встретила какую-нибудь другую женщину.

— Если бы я вышла замуж за Фредди и нарожала кучу детишек, я бы уж точно не встретилась с тобой.

— Что ж, тогда, пожалуй, мне есть за что поблагодарить Китти Батлер.

От звуков этого имени у меня до сих пор щемило сердце, и Флоренс, наверное, об этом догадывалась. Но ответила я беспечным тоном:

— Да уж. Запомни это хорошенько. А вот для тебя и напоминание… — Из кармана пальто я вынула фотографию, которую получила от Дженни в «Малом в лодке», и присоединила к другим фото на книжной полке. — Это только твоя Лилиан могла обожать Элеонору Маркс. А вот разумные девушки пять лет назад вешали над кроватью не чьи-нибудь, а мои фотографии.

— Будет тебе хвастаться. Все эти разговоры о мюзик-холле. Ты никогда мне ничего не пела.

Она занимала мое кресло, и я подошла и потеснила ее колени своими.

— Томми, — пропела я из старой песенки, которую исполняли у У. Б. Фэра: — Томми, дай-ка место дяде.

Флоренс рассмеялась.

— Это одна из твоих с Китти песен?

— Да ты что! Китти бы побоялась: вдруг в толпе отыщется настоящая лесбиянка, которая поймет шутку и решит, что мы это неспроста.

— Спой тогда одну из тех, что вы исполняли с Китти.

— Что ж…

Меня не очень вдохновило это предложение, но все же я спела несколько строк из нашей песенки про соверены — расхаживая, как на сцене, и вскидывая одетые в штаны ноги. Когда я закончила, Флоренс покачала головой.

— Как она, должно быть, тобой гордилась! — мягко заметила она. — На ее месте…

Она не договорила. Только подошла, оттянула у меня на груди рубашку и целовала обнажившуюся кожу, пока меня не бросило в дрожь.

Она казалась мне прежде святой и непорочной — и еще некрасивой. Теперь ее целомудрие испарилось, обнаружилась удивительная смелость и открытость, и от этого она похорошела, словно бы обрела глянец. Стоило на нее взглянуть, и руки сами к ней тянулись. При виде ее блестящих розовых губ хотелось прижаться к ним своими. А ладонь, бессильно лежавшая на столе, пальцы, сжимавшие перо, чашку, занятые каким-нибудь повседневным трудом, — куда было деться от искушения обхватить их, поцеловать костяшки, пощекотать языком ладонь, прижать эти пальцы к ширинке своих брюк. Находясь рядом с нею в полной народа комнате, я чувствовала, как встают торчком волоски у меня на предплечье, замечала, как идет мурашками ее кожа, краснеют щеки; я знала — она хочет меня так же, как я ее, и при этом ей нравилось оттягивать уход гостей, снова и снова предлагать им еще чаю, а я смотрела на нее, страдая и взмокая от желания.

— Ты заставила меня ждать два с половиной года, — сказала она мне однажды. Войдя за ней в кухню, где она ставила на плиту чайник, я обхватила ее трясущимися руками. — Вот и ты вполне можешь подождать час, пока не уйдут гости… — Но на следующий вечер, когда история повторилась, я стала щупать ее сквозь юбку. Голос ее ослабел, она завела меня в чулан, мы подперли дверь метлой и среди пакетов с мукой и жестянок с патокой ласкались до тех пор, пока не засвистел чайник, кухня не переполнилась паром и из гостиной не долетел оклик Энни: «Чем вы там занимаетесь?»