Должно быть, Элис сдержала свое слово и ничего не открыла родителям — их письма ко мне оставались взвешенными, чуть недовольными, но по-прежнему ласковыми. Но теперь они доставляли мне еще меньше удовольствия — в голове постоянно вертелась мысль: «Что бы они написали, если б знали правду? Забыли бы все ласковые слова?» От этого я писала им все реже и короче.

Что касается Элис, после того краткого и горького послания она вовсе перестала мне писать.

В тот год дни и месяцы пролетали стремительно: никогда прежде мы не были так загружены работой. Всю весну и лето мы продолжали совершенствовать наш коронный номер — песню о соверенах и подмигивании, а еще новые песни, новые интермедии, которые приходилось разучивать и шлифовать, знакомство с новыми оркестрами, новые театры, костюмы. Костюмов у нас накопилось такое множество, что мы уже с ними не справлялись и наняли девушку на мою прежнюю должность — приводить их в порядок и помогать нам одеваться перед выступлением.

Мы сделались богаты — по крайней мере, я считала себя богачкой. В зале «Звездный», в Бермондси, Китти начинала с двух фунтов в неделю, но меньшая доля этой суммы, полагавшаяся мне как костюмеру, вполне меня удовлетворяла. Нынче мои доходы выросли в десять, двадцать, тридцать раз, и этим дело не ограничивалось. Эти суммы казались мне невообразимыми; может, это было глупо, но я предпочитала о них не думать, оставляя денежные заботы на откуп Уолтеру. Он, ввиду наших успехов, нашел для прочих артистов других агентов, а сам стал заниматься исключительно нами. Уолтер устраивал для нас контракты, рекламу, хранил наши деньги; он платил Китти, а она, как прежде, выдавала мне ту малость наличности, за которой я к ней обращалась.

Теперь, когда мы так тесно сблизились с Китти, наши отношения с Уолтером сделались сдержанными. Мы виделись с ним так же часто, как раньше, ездили кататься, проводили долгие часы за пианино миссис Денди (сам инструмент уступил место другому, дороже). Уолтер сохранил и свое добродушие, и манеру дурачиться, но слегка отодвинулся в тень: в лучах чар Китти грелась теперь я. Может, мне это всего лишь казалось, но я его жалела, хотя ничем не могла помочь, и только гадала, о чем он думает. О том, что мы с Китти любовницы, он, как я была уверена, не подозревал: в присутствии посторонних мы держались отчужденно.

В тот год мы сделались богаты, но не настолько, чтобы особенно капризничать, выбирая залы для выступлений. Весь сентябрь мы пели в «Трокадеро» — шикарном театре, одном из тех, которые нам показывал Уолтер больше года назад, при нашем первом заезде в Уэст-Энд, когда мы предавались мечтаниям. Однако, покинув «Трок», мы переместились в «Диконз мюзик-холл» в Излингтоне. Это было совсем другое заведение: маленькое, старое, куда тянулась публика с улиц и из дворов Клеркенуэлла — соответственно, довольно грубая.

Мы обычно ничего не имели против шумной толпы: очень уж тяжело было работать для чопорной публики Уэст-Энда, где леди были чересчур тонко воспитаны и нарядно одеты, чтобы аплодировать или топать, и подобающую дань артистам, в виде свистков и выкриков, отдавали только пьяные щеголи с променада. Прежде нам не случалось работать в «Диконзе», но мы выступали неделю неподалеку, в «Сэм Коллинзе». «Сэм Коллинз» заполняла публика простая и веселая — работяги, женщины с детьми на руках; такую я любила больше всего, потому что совсем недавно сама к ней принадлежала.

Диконзовская толпа была приметно беднее, чем собиравшаяся на Излингтон-Грин, но не менее доброжелательна — пожалуй, даже более; веселостью, отзывчивостью и увлеченностью первая превосходила вторую. Первая неделя там прошла хорошо — в зале благодаря нам был аншлаг. Неприятности произошли субботним вечером на второй неделе — в конце сентября, в один из тех вечеров, когда преобладают серо-коричневые краски и контуры улиц и зданий как бы слегка подрагивают в тумане.

В подобные вечера дороги всегда бывают забиты, а тогда как раз движение между Уиндмилл и Излингтоном почти остановилось из-за дорожной аварии. Перевернулся фургон, дюжина мальчишек поспешили сесть на голову лошади, чтобы не дать ей подняться на ноги; наш собственный экипаж простоял полчаса или более. Намного опоздав в «Диконз», мы застали там такую же неразбериху, как недавно на улице. Публике пришлось ждать, и она теряла терпение. Одного беднягу-артиста выслали на сцену петь комическую песенку, чтобы занять слушателей, но его начали немилосердно ошикивать; под конец, когда тот стал изображать танец в сабо, на сцену выскочили два буяна, сорвали с него обувь и закинули на галерку. Когда прибыли мы, запыхавшиеся и взбудораженные, но готовые петь, в зале стоял сплошной гвалт: крики, вопли, гогот. Двое буянов держали комического певца за лодыжки, раскачивая его над пламенем софитов и стараясь поджечь ему волосы. В них вцепились дирижер и двое рабочих сцены, чтобы утянуть их за кулисы. Поблизости стоял, ошарашенный, еще один рабочий, из носа у него текла кровь.

С нами был Уолтер — мы собирались поужинать вместе после концерта. Он с испугом воззрился на сцену.

— Бог мой, — выдохнул он. — Вам нельзя выступать, пока публика так настроена.

Тем временем к нам подбежал директор.

— То есть как нельзя? — ужаснулся он. — Они должны выйти, иначе народ взбунтуется. Как раз оттого, что они не вышли вовремя — вы уж простите, леди, — заварушка и началась.

Директор вытер взмокший лоб. Похоже было, однако, что потасовка на сцене идет к завершению. Бросив взгляд на меня, Китти кивнула.

— Он прав, — сказала она Уолтеру. И бросила директору: — Пусть объявляют наш номер.

Директор спрятал в карман платок и проворно, пока она не передумала, поспешил прочь; Уолтер, однако, глядел мрачно.

— Вы уверены? — спросил он нас обеих.

Он обернулся к сцене. Буянов благополучно вывели, певца усадили на стул напротив нас, за кулисами, и дали ему стакан воды. Сабо, вероятно, кто-то бросил обратно на сцену или их доставила какая-то добрая душа; во всяком случае, они аккуратно стояли под стулом, рядом с его босыми побитыми ногами. Из зала, однако, все еще доносились свист и выкрики.

— Вы не обязаны туда идти, — продолжал Уолтер. — Неровен час, они чем-нибудь кинутся, могут вас ушибить.

Китти поправила воротничок. Тут мы услышали рев и топот: это объявили наш номер. Упорно пробиваясь сквозь шум, зазвучали первые такты начальной песни.

— Если они что-нибудь швырнут, — быстро шепнула Китти, — пригнемся.

Кивнув мне, чтобы я следовала за ней, она шагнула вперед.

Прием, после всего скандала, оказался очень благожелательным.

— Как настроеньице, Китти? — крикнул кто-то, пока мы, пританцовывая, приближались к освещенному краю сцены. — Что стряслось: заплутали в тумане?

— Уличная давка, будь она неладна, — крикнула в ответ Китти; вот-вот нужно было вступать, и она с каждым шагом все глубже перевоплощалась в персонажа песни. — Правда, вчера, когда мы вдвоем прогуливались, было еще почище. Полдня добирались от Пэлл-Мэлл до Пикадилли.

И плавно, без перехода — вместе со мной, прилепившейся к ней теснее и преданнее тени, — она завела песню; мне оставалось только подхватить.

Закончив, мы вернулись за кулисы, где ждала с костюмами Флора, наша костюмерша. Уолтер держался поодаль, но, когда мы появились, прижал к груди кулаки, а потом потряс ими в знак триумфа. Весь зарозовевший, он облегченно улыбался.

Второй наш номер, песня «Алое сукно» (ее мы исполняли в костюмах гвардейцев: красные мундиры и шапки, белые портупеи, черные брюки — загляденье), прошел на ура; беда приключилась во время следующего.

Еще раньше я заметила в партере крупного, явно пьяного мужчину; он громко храпел с открытым ртом, ноги его были широко расставлены, подбородок поблескивал в отсветах прожекторов. Насколько я понимаю, стычку во время танца в сабо он целиком проспал, но теперь, по злосчастью, пробудился. Помещение было очень маленькое, и я четко его разглядела. Спотыкаясь о ноги соседей, пьяный стал пробираться в конец ряда; на ходу он ругался направо и налево, и на него тоже сыпались ругательства потревоженных зрителей. Наконец он добрался до прохода, но тут запутался. Вместо того чтобы повернуть к бару, уборной или куда там влек его одурманенный джином или виски ум, он направился в обратную сторону, к сцене. Остановившись у края, он воззрился на нас из-под козырька ладони.