— Вся моя одежда. Мужское платье, с которым я явилась к Диане.

— Оно хорошее?

— Так я думала. — Я подняла голову. — Ты хочешь сказать, мы его наденем и сойдем за джентльменов?..

Наклонившись, Зена заглянула в мешок.

— Я хочу сказать, мы его продадим.

— Продадим? — Продать мою гвардейскую униформу и оксфордские штаны? — Не знаю…

Зена подышала себе на пальцы.

— Выбор за вами, мисс: либо продать платье, либо встать под фонарем на Эджвер-роуд и предлагать себя джентльменам…

Мы продали мои наряды. Продали старьевщику, державшему палатку на рынке у Килборн-роуд. Когда Зена его нашла, он уже паковал мешки: торговля на рынке продолжалась за полночь, но к нашему прибытию тачки по большей части опустели, на улице скопились горы мусора, торговцы тушили бензиновые лампы и опорожняли ведра в канавы. Едва мы приблизились, старьевщик заявил:

— Вы опоздали, я уже свернул торговлю. — Но когда Зена вытащила из мешка одежду, он наклонился и засопел. — Солдатские тряпки не стоило бы и на прилавок выкладывать. — Старьевщик накинул себе на руку и расправил мундир. — Но я его возьму ради саржи, из него можно выкроить нарядный жилет. Пиджак и брюки недурны, туфли тоже. Плачу гинею за все про все.

— Гинею? — Я вскинула брови.

— Больше вам сегодня никто не даст. — Старьевщик снова засопел. — Добро-то небось только-только уведенное.

— Никакое оно не уведенное, — вмешалась Зена. — Но пусть будет гинея; пусть будет фунт, но только приложите к нему то-се из дамского туалета и пару шляпок.

Панталоны и чулки, которые он нам продал, порыжели от старости, шляпки были жуткие, к тому же мы так и не получили корсетов. Но Зена как будто осталась довольна сделкой. Положив в карман деньги, она отвела меня к палатке, где продавали печеный картофель, и мы взяли по картофелине и чашку чаю на двоих. Картошка отдавала глиной. Чай был не чай, а подкрашенная вода. Но в палатке горела жаровня, и мы отогрелись.

Как я уже сказала, Зена после нашего изгнания сделалась другим человеком. Она не тряслась (на сей раз тряслась я), держалась уверенно и покровительственно и знала как будто все ходы и выходы. Прежде я тоже чувствовала себя на улице как дома, но теперь норовила уцепиться за Зенину руку. Все, что я могла, — это тащиться за ней по пятам и ныть: «А что мы теперь будем делать, Зена?», или: «Ох, Зена, ну и холодина!», или даже: «А как ты думаешь, что они сейчас делают там, на Фелисити-Плейс? Подумать только: она в самом деле выкинула меня за порог!»

— Мисс, — проговорила наконец Зена, — не примите за обиду, но если вы не заткнетесь, мне придется смазать вас по физиономии!

— Прости, Зена, — извинилась я.

Под конец она разговорилась с какой-то девицей легкого поведения и узнала от нее про расположенные неподалеку меблированные комнаты, куда вроде бы пускали постояльцев всю ночь. Это оказалось жуткое место: одна общая комната для женщин и одна для мужчин, и все там беспрерывно кашляли. Нам с Зеной досталась на двоих одна кровать; Зена легла одетой, чтобы было теплее, но я не хотела ходить в мятом, поэтому сняла платье и положила под матрас, чтобы оно расправилось за ночь.

Мы лежали вытянувшиеся и застывшие, на одной и той же кусачей подушечке, но Зена повернулась ко мне спиной и крепко зажмурила глаза. Кашель не смолкал, щека болела, на душе скребли кошки, и я никак не могла уснуть. Зена задрожала, и я положила ладонь ей на плечо. Она не оттолкнула мою руку, я придвинулась чуть ближе и прошептала:

— Ох, Зена, как вспомню все это, так сон бежит прочь.

— Еще бы.

Я содрогнулась.

— Ты на меня злишься, Зена? (Она молчала.) — Если злишься, я тебя понимаю. Но знала бы ты, как я раскаиваюсь!

Тут женщина на соседней кровати вскрикнула (наверное, была пьяна), мы дернулись и наши лица оказались совсем рядом. Веки Зены были плотно сомкнуты, но я знала, что она слушает. Я вспомнила, что несколько часов назад мы тоже лежали рядом, но было это совсем по-другому. При нынешних несчастных обстоятельствах страсти во мне потухли, но, считая необходимым сказать то, о чем мы обе промолчали, я шепнула:

— Принесла же нелегкая Диану! Нам было так хорошо, — правда? — пока она не вмешалась…

Зена открыла глаза.

— Да-да, — отозвалась она печально. — Это всегда бывает хорошо, перед тем как попадешься.

Она поглядела на меня и вздохнула.

— Не все потеряно, Зена… правда? Ты единственная в городе розовая, кого я теперь знаю, и раз у тебя тоже никого нет, я думаю… мы ведь могли бы неплохо устроиться? Найдем где-нибудь меблированную комнату. Ты можешь наняться швеей или прислугой. Я куплю себе другой костюм, а когда заживет лицо… я знаю два-три фокуса, чтобы заработать деньги. За какой-нибудь месяц мы вернем твои семь фунтов. Да скоро мы и все двадцать скопим. Потом ты сможешь, как задумала, отправиться в колонии, и я… — я судорожно вздохнула, — я вместе с тобой. Ты говорила, хозяйка меблированных комнат там никогда не останется без работы, а тамошним джентльменам наверняка требуются мальчики… будь это даже в Австралии, так?

Она смотрела и слушала молча. Наклонила голову и едва-едва коснулась моих губ. Потом она отвернулась, и я наконец заснула.

Когда я проснулась, за окном уже было светло. Соседки по комнате кашляли, отхаркивались, вполголоса брюзжали, обсуждая прошедшую ночь и предстоящий день. Я лежала с закрытыми глазами, заслоняя ладонями лицо, чтобы не глядеть на них и на убогий мир, который мне приходилось с ними делить. Мысли мои были о Зене и о плане, который я ей предложила; это будет трудно, думала я, чертовски трудно, но главная тяжесть падет не на меня, а на Зену. Без Зены мне пришлось бы совсем худо…

Отлепив наконец ладони от лица, я осмотрела кровать: рядом со мной было пусто. Зена исчезла. Деньги исчезли тоже. Она поднялась на заре, как привычно домашней прислуге, и оставила меня, спящую, ни с чем.

Как ни странно, это открытие не очень меня взволновало; думаю, я попала в такую глубокую дыру, что меня уже было ничем не удивить. Я встала, извлекла из-под матраса платье (оно помялось больше прежнего), застегнула пуговицы. Пьянчужка с соседней кровати купила за полпенни тазик теплой воды и, помывшись сама, уступила его мне; я очистила с лица последние крупинки застывшей крови и пригладила волосы. Поглядевшись в приклеенный к стене осколок зеркала, я сравнила свое лицо с личиком восковой куклы, которую слишком близко поднесли к спиртовке. Когда я ступила на ноги, их пронзила резкая боль: туфли были те самые, которые я носила, когда занималась проституцией, но то ли с тех пор у меня выросла нога, то ли я привыкла к мягкой коже — так или иначе, во время путешествия но Килборн-роуд я натоптала себе волдыри, сейчас они лопнули, чулки елозили по влажной ране.

Нам не было позволено задержаться в спальне: в одиннадцать явилась женщина с метлой и нас выжила. Несколько шагов я прошла рядом с пьянчужкой. Когда мы расставались в конце Мейда-Вейл, она вытащила крохотный фунтик табаку, скрутила две тонюсеньких сигаретки и одну дала мне. Табак, сказала она, лучшее средство против синяков. Сидя на лавочке, я курила, пока не обожгла себе пальцы, а потом задумалась о своем плачевном положении.

А оно, в конце концов, не было столь уж мне незнакомо. Такой же замерзшей, побитой и несчастной я чувствовала себя четыре года назад, после бегства со Стамфорд-Хилл. Правда, тогда у меня, по крайней мере, были деньги и красивая одежда; я располагала едой, сигаретами, всем, что требовалось если не для счастья, то для жизни. Сейчас у меня не было ничего. Меня подташнивало от голода и с похмелья; чтобы купить себе хотя бы кулечек угрей за пенни, нужно было просить милостыню или, как советовала Зена, предлагать себя как проститутка где-нибудь у сырой стены. Просить о милости и деньгах тех самых джентльменов, которые еще две недели назад завидовали покрою моего пиджака и блеску запонок, когда я проходила мимо под руку с Дианой? Сама мысль об этом была мне ненавистна. Но еще больше отвращала меня идея, что один из таких джентльменов воспользуется мной как девушкой.