На инструменте (это, оказывается, была мандолина) играла красивая молодая женщина в элегантном жакете, белой блузке с галстучком и очках; с первого взгляда я предположила, что она работает клерком или учится в колледже. Выводя мелодию, она улыбалась; когда голос срывался на высоких нотах — смеялась.

На гриф мандолины певица нацепила пучок лент, и они подрагивали и мерцали.

Небольшая группа слушателей, однако, отнюдь не разделяла ее веселья. Сидевший рядом мужчина в довольно грубом костюме кивал с застывшей деланной улыбкой; на коленях он держал хорошенькую маленькую девочку в платьице с отделкой и переднике, заставляя ее хлопать в такт музыке. К плечу мужчины прислонялся мальчик с большими красными ушами, на его цыплячьем затылке щетинились коротко остриженные волосы. За ним стояла женщина с усталым суровым лицом — надо полагать, жена сидевшего мужчины; она равнодушно прижимала к груди еще одного ребенка. Последняя участница компании, низенькая плотная девушка в довольно нарядном жакете, была полускрыта занавеской. Лица ее я не видела, но зато удивительно отчетливо различала тонкие бледные руки и в них то ли открытку, то ли брошюру, которой девушка обмахивалась, как веером.

Вся эта компания теснилась вокруг стола, на котором стояла банка с вялыми маргаритками и остатки скромного ужина: чай и какао, холодное мясо с маринованными овощами и кекс. Несмотря на постные мины и натянутые улыбки, можно было заключить, что собравшиеся празднуют какое-то событие. Я предположила, что это новоселье, хотя что связывает даму-мандолинистку с бедным и скучным семейством, слушавшим ее игру, догадаться было трудно. Еще одну загадку представляла собой другая девушка, с бледными руками: кто ей ближе — музыкантша или семейство?

За первой песней последовала другая; семейство приметно заерзало. Я закурила сигарету, изучая — почему бы и нет? — сценку в окне. Девушка за занавеской перестала наконец обмахиваться и поднялась на ноги. Осторожно обойдя компанию, она приблизилась к окну, которое, как и мое, выходило на балкончик. Шагнув наружу, девушка лениво, с зевотой, оглядела тихую улочку.

Нас разделяло не более двух десятков ярдов, но я, наверное, ничем не отличалась от прочих теней моей темной комнаты, и девушка меня не заметила. Я же все еще не видела ее лица. Окно и занавески составляли красивое обрамление, но свет шел сзади. Пронизывая курчавые волосы девушки, он окружал ее голову подобием пламенеющего нимба, как у святых в церковных витражах, лицо же оставалось в тени. Я наблюдала за девушкой. Музыка смолкла, прозвучали неуверенные аплодисменты, за ними последовал бессвязный разговор — девушка не уходила с балкона и не оглядывалась.

Наконец сигарета у меня догорела до самых пальцев, и я швырнула ее вниз. Заметив это, незнакомка вздрогнула, присмотрелась и затихла. Я не понимала, что ее так смутило (у нее вспыхнули даже мочки ушей), но потом вспомнила о своем мужском костюме. Девица приняла меня за наглого voyeur![6] При этой мысли я, как ни странно, вместе со смущением испытала и удовольствие. Я вежливо приподняла шляпу.

— Вечер добрый, милашка, — произнесла я низким ленивым голосом.

Характерное приветствие, с которым грубые личности, вроде уличных торговцев или дорожных рабочих, частенько обращаются к проходящим мимо дамам. С чего мне вздумалось его воспроизвести — не знаю.

Девушка снова вздрогнула и открыла рот, чтобы дать мне отповедь, но тут к окну подошла ее приятельница. Она уже надела шляпу и сейчас натягивала перчатки.

— Пойдем, Флоренс, — сказала она. В звуках этого имени, произнесенного в полутьме, послышалось что-то романтическое. — Детям уже пора в кровать. Мистер Мейсон сказал, что проводит нас до Кингз-Кросс.

Не обращая больше на меня внимания, незнакомка поспешила обратно в комнату. Там она поцеловала детей, пожала руку матери и любезно со всеми простилась; я видела с балкона, как она, с приятельницей и их простецким провожатым, мистером Мейсоном, вышла из дома и направилась к Грейз-Инн-роуд. Я ожидала, что она на меня оглянется, но она не оглянулась, и у меня не было никаких причин быть недовольной. Разглядев наконец ее лицо в свете фонаря, я установила, что она вовсе не красива.

Я благополучно забыла бы об этом происшествии, если б через две недели не увидела ее снова — на этот раз не в темноте, а при дневном свете.

День снова выдался жаркий, и я проснулась довольно рано. Миссис Милн с Грейс ушли в гости, и я осталась совсем без дела и без компаньонов. Пока у меня еще не опустел кошелек, я купила себе пару приличных платьев, одно из них как раз было на мне. Я также нацепила свою фальшивую косу; в тени черной соломенной шляпы прическа выглядела вполне натурально. У меня созрела мысль отправиться куда-нибудь в парк: сначала в Гайд-парк, потом, наверное, в Кенсингтон-Гарденз. В пути, как я знала, неизбежны приставания мужчин, но в парке (в этом я давно убедилась) проводят время сплошь женщины: няньки с колясками, гувернантки с подопечными, продавщицы, расположившиеся на травке с ланчем. Все они не прочь поболтать с приветливой девушкой в красивом платье, а мне в тот день приспела охота — довольно необычная — к женскому обществу.

И вот, таким образом настроенная и одетая, я и увидела Флоренс.

Я узнала ее сразу, хотя в прошлый раз едва успела рассмотреть. Встреча произошла, когда я выходила из дома и немного помедлила на нижней ступеньке, зевая и протирая глаза. Флоренс вынырнула из темного переулка по ту сторону Грин-стрит, чуть левее от меня. Одета она была в жакет и юбку горчичного цвета — именно этот наряд, ярко освещенный солнцем, и привлек мое внимание. Как и я, Флоренс приостановилась; в руках она держала лист бумаги и, судя по всему, наводила там справки. В переулке имелся выход многоквартирного дома, и я предположила, что Флоренс побывала в той самой квартире, где в прошлый раз состоялся званый вечер. От нечего делать я стала гадать, куда она направится. Если опять к Кингз-Кросс, то вскоре она скроется.

Наконец она засунула бумагу в сумку на ремне, наискосок пересекавшем грудь, и повернулась — налево, в мою сторону. Я наблюдала, не сходя со ступеньки; Флоренс неспешно поравнялась со мной, и снова нас разделяла одна лишь ширина улицы. Глаза Флоренс встретились с моими, скользнули в сторону, вернулись, притянутые моим настойчивым взглядом.

Я улыбнулась, Флоренс ответила неуверенной улыбкой, но я видела, что она меня не узнает. Я не могла не воспользоваться моментом. Под ее любопытным вопрошающим взглядом я приподняла шляпу и таким же, что в прошлый раз, низким голосом проговорила:

— Утро доброе.

Как прежде, Флоренс вздрогнула. Перевела взгляд вверх, на балкон. И наконец зарделась.

— О, так это были вы?

Вновь улыбнувшись, я отвесила легкий поклон. Мой корсет заскрипел; галантность никак не сочеталась с юбками, и мне вдруг стало страшно, что на сей раз Флоренс примет меня не за наглого voyeur, а за обычную дурочку. Но когда я подняла глаза, с ее лица сползал румянец и выражало оно не презрение, не замешательство, а веселое любопытство. Флоренс наклонила голову.

Между нами проехал фургон, потом повозка. Приподнимая во второй раз шляпу, я смутно рассчитывала всего лишь уладить давешнее недоразумение — может быть, вызвать улыбку. Но когда транспорт проехал, а Флоренс осталась стоять, я решила, что она меня приглашает. Перейдя улицу, я остановилась рядом с Флоренс.

— Простите, что напугала вас тем вечером.

Флоренс как будто напрягла память, потом рассмеялась.

— Ничуть не напугали. — Она говорила так, словно никогда не пугалась. — Вы меня немножко ошеломили. Если бы я знала, что вы женщина…

Она снова покраснела, а может, это не сошел еще с лица прежний румянец. Потом она отвела взгляд, и мы замолчали.

— А где ваша приятельница-музыкантша? — спросила я наконец. Я прижала к животу воображаемую мандолину и прошлась по струнам.