В ту ночь в Марилебоне мы не знали всех этих подробностей, слышали только, что Галли вроде бы из-за чего-то помрачился рассудком и свел счеты с жизнью. Тем не менее эта новость положила конец нашей вечеринке, и мы разошлись, подобно Эстер, взволнованные и печальные. Узнав о происшедшем, мы с Китти стали взбираться по лестнице обратно на сцену; с трудом одолевая ступени, она тянула меня за руку, но на этот раз скорее по-дружески. Директор распорядился включить все освещение зрительного зала, оркестр отложил в сторону инструменты; кто-то из присутствующих плакал; тот самый корнетист поддерживал дрожащую девушку. Эстер выкрикивала: «Какой ужас, просто кошмар!»; вино, наверное, только усилило всеобщее смятение.

Я, однако, не знала, как себя вести. Мне не удавалось сосредоточить мысли на Галли, голова все еще была занята Китти и нашим столкновением в комнате для переодевания, когда ее рука коснулась моей шеи и между нами возникло на миг какое-то особое понимание. Она с тех пор избегала моего взгляда, а теперь вступила в беседу с одним из юношей, принесших весть о самоубийстве Галли. Но вскоре она покачала головой, отошла в сторону и огляделась, по-видимому разыскивая меня. Обнаружив, что я жду в тени кулисы, она подошла и вздохнула.

— Бедняга Галли. Говорят, прострелил себе сердце…

— Подумать только, — отозвалась я, — ведь это ради Галли я в тот раз поехала в Кентербери и увидела тебя…

Взглянув на меня, Китти задрожала и приложила руку к щеке, словно бы горе лишило ее сил. Но я не осмелилась приблизиться и ее утешить — только стояла, несчастная и растерянная.

Когда я сказала, что нам нужно уходить — другие уже потянулись к выходу, — Китти кивнула. Мы вернулись в раздевалку за пальто; теперь она была ярко освещена и заполнена народом: женщины с бледными лицами прижимали к глазам платки. Мы вышли через служебный вход и подождали, пока швейцар нашел для нас кеб. Казалось, на это потребовались долгие часы. Когда мы двинулись в путь, было уже два или начало третьего; мы сидели по разным углам в молчании, только Китти иногда повторяла: «Бедняга Галли! Такое вытворить!» Я все еще была пьяна, ужасно взбудоражена и притом растеряна.

Ночь стояла морозная и безоблачная, после шумной вечеринки она поражала абсолютной тишиной и спокойствием. Над оледеневшей дорогой висел туман; колеса экипажа то и дело скользили, лошади оступались, кучер ругался сквозь зубы. На соседних тротуарах блестел ледок, вокруг каждого фонаря светился в тумане желтый ореол. Лишь очень редко на улицах попадались другие экипажи; можно было подумать, лошадь, кучер и мы с Китти были единственными неспящими в этом городе камня, льда и сонного оцепенения.

Наконец показался мост Ламбет, где не так уж давно мы с Китти стояли и смотрели на прогулочные лодки. Теперь, прильнув к окну кареты, мы увидели совсем другую картину: набережная, тающая в ночи цепочка желтых сфер, неровный темный силуэт на берегу — громада зданий Парламента — и сама Темза с лодками, тихо и неподвижно стоящими на якоре, ее серые воды — ленивые, мутные и какие-то непривычные.

Именно это заставило Китти опустить окошко кареты и высоким, взволнованным голосом крикнуть кучеру, чтобы он остановился. Распахнув дверцу, Китти вывела меня к железному парапету моста и схватила за руку.

— Посмотри, — сказала она.

Огорчение как будто совсем улетучилось. Под нами поток неспешно крутил на ходу большие, в шесть футов в диаметре, льдины, напоминавшие тюленей.

Темза замерзала.

С реки я перевела взгляд на Китти, потом на мост, где мы стояли. Рядом не было никого, кроме кучера, да и тот, завернувшись в воротник накидки, целиком сосредоточился на трубке с кисетом. Я снова взглянула на реку — на ее преображение, одновременно обычное и необычное, покорное следование природному закону, при всей свой простоте столь редкое и тревожащее.

Это представлялось маленьким чудом, устроенным специально для нас с Китти.

— Значит, грянул мороз! — тихо проговорила я. — А если вся река замерзнет — отсюда до самого Ричмонда? Ты бы перешла ее по льду?

Китти вздрогнула и помотала головой.

— Лед проломится. Мы провалимся и утонем или выберемся и умрем от переохлаждения!

Я ожидала от нее улыбки, а не серьезного ответа. В голове возникла картина, как мы на малюсенькой, размером с блин, льдине плывем вниз по Темзе к морю, по пути минуя Уитстейбл.

Лошадь переступила копытами, звякнула уздечкой, кучер кашлянул. Но мы не двинулись с места, продолжая молча разглядывать реку, и глаза наши становились все печальнее.

Наконец Китти шепнула:

— Странно, правда?

Я молчала, только смотрела вниз, на опоры моста, которые нехотя, вязко обтекала застывающая вода. Но когда Китти снова задрожала, я шагнула к ней ближе, и она в ответ приникла ко мне. На мосту было отчаянно холодно, нам следовало бы вернуться под прикрытие экипажа. Но мы не хотели расставаться со зрелищем замерзающей реки, а также, наверное, с новообретенной возможностью согреваться теплом друг друга.

Я взяла Китти за руку. Через перчатку я чувствовала, что ее пальцы совсем застыли. Я прижала ее ладонь к своей щеке, но это не помогло. Не отрывая взгляда от стылых вод, я отстегнула пуговицу у нее на запястье, стянула перчатку и поднесла к губам пальцы Китти, чтобы согреть их дыханием.

Я тихонько дунула на костяшки пальцев, перевернула ладонь и дохнула внутрь. Вокруг стояла тишина, нарушаемая только непривычным плеском волн, схваченных морозом. И тут она очень тихо произнесла: «Нэн».

Все еще держа ее руку и увлажняя дыханием пальцы, я подняла глаза. Подбородок ее был вздернут, лицо обращено ко мне, взгляд темен, странен и вязок, как вода под мостом.

Я уронила свою руку; пальцы Китти задержались у моих губ, а потом очень медленно двинулись к щеке, уху, шее. Потом она дернула щекой и тихонько спросила: «Ты ведь никому не скажешь, Нэн?»

Кажется, у меня вырвался облегченный вздох; наконец-то я знала точно: имеется нечто, о чем следует молчать. Я наклонилась к ее лицу и закрыла глаза.

Ее губы, сначала застывшие, сделались горячими — казалось, во всем морозном городе только от них веет теплом. Когда она их отняла, чтобы тревожно оглянуться на нашего сгорбленного, клевавшего носом кучера, мои собственные губы заныли под кусачим январским ветром, словно лишились кожи во время поцелуя.

Китти потянула меня под прикрытие кареты, где нас никто не мог увидеть. Стоя там, мы еще раз поцеловались; я обняла ее за плечи и ощутила спиной ее трепещущие ладони. Губами, лодыжками, всем телом я ощущала ее, плотно прижатое к моему, тело; слои одежды — пальто, пышные платья — не помешали воспринять быстрые удары сердца, когда сблизились наши груди; пульсацию, тепло и притяжение — когда соединились наши бедра.

Мы простояли так минуту, быть может, дольше, но тут карета скрипнула, оттого что кучер заерзал на сиденье, и Китти стремительно отпрянула. Я не могла разжать объятия, но она схватила мои запястья, скользнула губами по пальцам, нервно хихикнула и шепнула: «Ты зацелуешь меня до смерти!»

Она взобралась в карету, я вскарабкалась за ней — ноги у меня тряслись, голова шла кругом, глаза ничего не видели от смятения и страсти. Дверца захлопнулась, кучер кликнул лошадь, кеб дернулся и плавно покатился. Замерзающая река осталась позади — она не шла ни в какое сравнение с новым чудом!

Мы сидели бок о бок. Китти снова обхватила мое лицо, и челюсти у меня задрожали под ее пальцами.

Она не поцеловала меня, а приникла лицом к моей шее, так что рот ее, далекий от моего, обдавал жарким дыханием кожу у меня под ухом. Рука, по-прежнему без перчатки, побелевшая от холода, скользнула в вырез моего жакета, колено тяжело налегло на мое колено. Когда экипаж качался, ее губы, пальцы, бедро еще больше тяжелели и дышали жаром; мне захотелось извиваться и кричать под этим гнетом. Она ничего мне не говорила, не целовала, не ласкала, а я, по растерянности и наивности, просто сидела смирно, поскольку именно этого она от меня, видимо, и ждала. Другой такой чудесной и ужасной поездки, как это путешествие от Темзы в Брикстон, я не припомню за всю жизнь.