— Герр оберст! — тотчас же откликнулся тот. — В последних директивах и приказах из Берлина были подобные указания. Я по совету рейхскоммиссара Лозе приступил к формированию националистского подполья и организации отрядов. Список руководителей и планы, касающиеся этих отрядов, хранятся у меня.

— Тем лучше! Одно плохо, что вы, Зеккель, храните важные документы дома. Сдайте немедленно в управление… Мне думается, господа, все сказанное не нуждается в дополнениях.

Соколов слышал, как гауптштурмфюрер Трайбхольц говорил кому-то:

— Операция “Котбус” по истреблению евреев в Прибалтике и Белоруссии была проведена блестяще! А теперь заново перетряхивать старье…

— Политика, — прозвучало в ответ. Гауптман пригласил всех к столу.

Гости разъехались поздно. Проводив их, Крафт вернулся в кабинет, распахнул форточку и щелкнул выключателем. Погасли перед глазами Соколова мерцающие множеством светлых точек узорчатые переплетения ковра. Захлопнулась и лязгнула американским замком входная дверь. Тишина. Но еще долго не доверялся ей Соколов, еще долго стоял он, прижавшись спиной к холодной стенке ниши.

Как выбрался майор из комнаты, где проходило совещание, трудно передать на словах. Нервы, словно натянутые струны, гудели, готовые ко всему. С трудом успокоившись, Соколов осторожно, стараясь не шуметь, отодвинул кресло и опять, сняв ботинки, прошел к двери.

Замок открылся бесшумно. Переждав в прихожей, пока сутулая спина часового мелькнет в проеме дверей, Соколов пробежал до угла и укрылся в кустах. Теперь ему предстояло решить, идти ли в свою комнату, либо, пользуясь унифицированными ключами, проникнуть в канцелярию школы, где флегматичный Пактус хранит в стальном сейфе картотеку. Соколову надо было познакомиться с “воспитанниками Крафта”, оценить их возможности. “Пожалуй, — подумал он, — сегодня самый безопасный день: Крафт после совещания будет спать, а караульные, спровадив высокое начальство, тоже решат, что можно отдохнуть”. В темную комнату школьной канцелярии, где стояли сейфы с делами, приказами и картотекой, Соколов проник без особого труда, открыл сейф дубликатами ключей, заранее изготовленных Демьяном по слепкам, которые Левченко сделал по просьбе майора.

Соколов, приспособив карманный фонарь, спокойно перебирал дело за делом, выписывал в блокнот одному ему понятными знаками, а подчас просто запоминал то., что являлось большой тайной Крафта, Штауберга, да и всего абвера.

В делах Ухова и Остапенко майор обнаружил некоторые “изъяны”.

Ухов! Никто бы не подумал, что сын потомственного рабочего способен на предательство, на подлость. Никто не подумал, кроме немцев.

Ознакомившись с делом Ухова, Соколов уверовал в то, что этот человек не может стать предателем. В комнату к себе майор вернулся как нельзя кстати. Едва успел он раздеться и накинуть одеяло, как пожаловал Левченко.

— Ты спишь? — спросил он. — Нет? Хочешь, Сарычев, коньячку? Прихватил я бутылку. Пили эти сволочи в три горла, но оставили-таки…

— Нет, Левченко, пить я не стану.

— Ну, хоть по махонькой! Не хочешь? Тогда я за тебя и за себя выпью. Будем здоровы!

— Давай, — проговорил Соколов. — Будем!

К утру буря стихла. Ветер, еще свежий, но уже не порывистый, разогнал остатки темных облаков. Показалось солнце. Сосны после непогоды выглядели нарядно, словно влажный ветер с моря умыл их. Но всегда прибранный двор школы уподобился мусорной свалке: повсюду валялись сучки, щепки, жухлая трава, обрывки бумаги, консервные банки.

По захламленному плацу с метелками лениво бродили угрюмые, заспанные дежурные. Из казармы на плац вышел старший наряда — упитанный немец с плоским и круглым, как диск, лицом. Он остановился в центре, широко расставив ноги, зевнул во весь рот несколько раз подряд и, поглаживая выпяченный живот, запокрикивал на подметальщиков. И те, дружно махая метелками, принялись усердно скоблить землю.

На завалинке флигеля усердствовал Левченко. Засунув по локоть руку в голенище крафтовского сапога, он орудовал щеткой так ловко, будто всю жизнь только тем и занимался, что чистил обувь. Фуражка с высокой тульей и лакированным козырьком все норовила сползти ему на глаза. Поношенный офицерский мундир топорщился на нем бесчисленными складками, висел, как на вешалке. Желтые краги болтались на тощих икрах.

— Левченко! — на крыльце появился гауптман. В нижней рубашке, в подтяжках, в шлепанцах на босу ногу, он выглядел не так представительно и солидно, как в мундире, щедро подбитом ватой.

— Левченко, где горячая вода!

Денщик вскинул на гауптмана испуганные глаза, извинился за нерасторопность, бережно поставил на завалинку начищенные до зеркального блеска сапоги и сломя голову бросился к кухне. Возле барака он столкнулся с майором. Обнаженный до пояса, раскрасневшийся от утренней свежести, Соколов делал зарядку. Раскинув руки, майор преградил Левченко путь.

— Занимай позицию!

— Спешу, Сарычев! Шеф теплой воды требует! Зазевался я малость. Ну и жизнь собачья! — изловчась, Левченко нырнул Соколову под руку.

Из канцелярии к флигелю величественно прошествовал, как всегда напыщенный, помощник коменданта Пактус. За ним, вытянув шею и прислушиваясь к каждому слову “господина помощника коменданта”, почтительно вышагивал долговязый, нескладный переводчик Бокшат.

— О! — воскликнул Пактус, заметив майора. — Вы боитесь потерять спортивную форму? — и, скорчив гримасу, сказал по-немецки Бокшату: — Этот себя чувствует здесь лучше, чем дома!

Соколов холодно посмотрел немцу прямо в глаза, спокойно перекинул полотенце через плечо и прошел к умывальникам. Изрядно остывшая за ночь вода обожгла тело. Громко отфыркиваясь, майор поливал себе спину, плескал воду пригоршнями на грудь. Взбодренный зарядкой и холодным душем, он надел отутюженный костюм и отправился завтракать.

В столовой, пропахшей молочной гарью, были только Остапенко и Ухов. Они сидели за столиком в дальнем углу комнаты и о чем-то разговаривали.

Соколов прислушался к их голосам.

— Человек он твердый. Овечьим хвостом болтаться не станет?

— Проверить бы его еще разок, — глухо сказал Остапенко.

— Чего проверять-то.

— Он показал себя. Не будь его тогда с нами, кормили бы мы ворон: и я, и ты, и Левченко. Раскусил он Крафта, догадался, зачем тот в тылы “советские” без подготовки нас забрасывает. Знаменито грохнул он меня рукояткой пистолета. До сих пор кость ноет… А как этот Сарычев держится? Сила! Ни перед кем не лебезит, не заискивает. Характер у человека… — Ухов не договорил. К столику подошел Соколов.

— Опять каша? — спросил он.

— Ага, — мрачно ответил Ухов.

— Ничего, — Соколов беззаботно улыбнулся. — Пусть скажет нам теперь кто-нибудь, что мы мало каши едим.

— О вас, пожалуй, так не скажут, — констатировал Остапенко, с уважением глядя на майора.

— И вы много каши съели, — шутливо проговорил Соколов. — Немецкая каша должна и вам пойти впрок. Завтрак — каша, обед — каша, ужин — каша. После каши хорошие сны снятся.

— У кого как, — пробормотал Ухов.

— Я о себе говорю, — сказал Соколов.

— А мне приснилось, — вдруг вступил в разговор Остапенко, — что нас вроде загонщиков использовать хотят.

— Не всякий сон бывает в руку.

— А этот не в руку, а в глаз. Подпольщиков ловить посылают, — признался Остапенко. — Срок дали короче воробьиного носа. А где их, подпольщиков, взять? Барышников еще туда-сюда…

— Значит, искать подпольщиков надо, — майор с аппетитом принялся за пшенную кашу. — С умом искать… У людей на лбу не написано, что они подпольщики. Так ведь?

— Ну, так.

— А что если вместо подпольщика подсунуть им… — Соколов деланно рассмеялся, — миллионера в роскошном лимузине?..

Появился Левченко. Остапенко и Ухов, словно по команде, насупились и замолчали.