…Генерал Буров слушал рапорт командира взвода. Лейтенант говорил сухо, лаконично. Когда он рассказывал о причинах очевидной гибели сержанта Федотова, в голосе его генерал почувствовал немой укор, понял этот укор и смолчал.
Поздравив разведчиков с успехом, Буров поблагодарил каждого и при них же приказал начальнику штаба оформить материалы для награждения.
Сальский, Мигунов и другие офицеры полушутя, полусерьезно потребовали от лейтенанта банкета в честь благополучного исхода операции и будущей награды.
— Луценко, — позвал Мигунов. — Доставь в столовую неприкосновенный запас. Надо отпраздновать по-настоящему подвиг моих орлов.
Офицеры вышли со двора. Полянский сиротливо стоял в сторонке, у калитки. Он и не заметил даже, как приблизился к нему Семухин. Стиснув до боли руку старшего сержанта, он взглянул на него виновато, заметил на глазах товарища слезы и, вздохнув, зашагал прочь.
Не мог побороть Николай этих слез, не мог и не хотел. Отыскав Рыбакова, он, взяв его под локоть, отвел подальше, в самый глухой уголок двора и начал выпытывать все, что, казалось ему, может пролить свет на таинственное исчезновение Демьяна. Но Рыбаков ничего определенного не сказал. Николай печальным вышел на улицу, побродил по безлюдному селу, миновал поле и очутился в лесу у глубокого заросшего орешником оврага.
В густых кустах на краю обрыва он сел, свесив ноги. Над головой перешептывались листья. Этот шепот, то затихающий, то нарастающий, напомнил почему-то Николаю знакомую мелодию. И, как бы вторя ей, он вполголоса запел “Коптилку” — любимую песню Демьяна.
Но чей это, чей автомат на топчане.
Гранатная сумка и острый кинжал?
Откликнись наш друг, весельчак-свердловчанин.
Ведь ты эту песню всегда запевал.
Опять голова старшины наклонилась,
Опять по щеке прокатилась слеза…
Коптилка; коптилка, зачем начадила,
От копоти, что ли, так щиплет глаза?
Мы знаем, но ждем и не верим в разлуку,
В разлуку, что встреч не сулит никогда!
И смерть отступает, почувствовав руку
Бесстрашного парня, лихого бойца.
Вспомнил Николай о письме. “Что произошло между Киреевым и Федотовым там, за линией фронта? Не показать ли письмо майору Соколову? Что-то уж очень много подозрительного в поведении лейтенанта, много неясного. Ну хотя бы тот же самый рассказ майора о записной книжке обер-лейтенанта”.
Вчера Соколов сказал Николаю, что при помощи лабораторной обработки на чистом листе, первом листе записной книжки Руттера, добытой разведчиками, удалось прочитать запись, сделанную карандашом на предыдущей странице. Это были выдержки из секретного приказа Гитлера о подготовке к операции “Цитадель” — наступлению на Курско-Орловской дуге. Майор даже процитировал одну из них:
“Я решил, как только позволят условия погоды, — говорилось в приказе, — осуществить первое в этом году наступление “Цитадель”.
Это наступление имеет решающее значение. Оно должно дать нам инициативу на весну и лето.
Поэтому все приготовления должны быть осуществлены с большой осторожностью и большой энергией. На направлениях главного удара должны использоваться лучшие соединения, лучшее оружие, лучшие командиры и большое количество боеприпасов. Каждый командир, каждый рядовой солдат обязан проникнуться сознанием решающего значения этого наступления…”
— Восстанавливать текст, — проговорил вслух Николай, поднимаясь. — Почему восстанавливать?
Он вдруг ясно вспомнил, как Демьян, роясь в офицерской сумке, нашел блокнот и хотел сунуть его в карман. Но первая страница была исписана мелким убористым почерком. И Федотов положил книжку на место…
По дороге в штадив Николай встретил капитана Сальского. Тот шагал по узенькой тропе к офицерской столовой и, размахивая прутиком, что-то насвистывал. Заметив Полянского, он шутливо протянул:
— А-а-а… Опальный сержант! Знаешь, есть замечательные стихи графа Алексея Толстого про князя Курбского. Был такой на святой Руси. “Князь Курбский от царского гнева бежал…” Чего загрустил?
— Друг у меня из разведки не вернулся, — с трудом проговорил Николай. — Разрешите идти, товарищ капитан?
Кирееву было не до веселья. Праздничный стол ломился от военторговских яств. Лейтенанта поздравляли, но он был рассеян, то и дело порывался куда-то идти. Его не отпускали. Мигунов обидчиво выговаривал:
— Ты, Женя, — юбиляр. Терпи, друже, коли заварил такую кашу.
Когда в столовой появился Сальский и рассказал о встрече с Полянским, Киреев не выдержал, вышел из-за стола и, извинившись, направился к дверям.
— Куда, Женя, спешишь? — прищуриваясь, спросил раскрасневшийся Мигунов. — Не в медсанбат ли?
— Туда, — в тон ему ответил Киреев.
— Ну, ну… Желаю удачи. Возвращайся поскорее, ждать будем…
А вечером в штаб дивизии прибежали два деревенских паренька и, заикаясь от волнения и страха, рассказали, что в орешном овраге лежит “неживой лейтенант-разведчик. Из спины у него ножик торчит с костяной ручкой”.
…Убитым оказался Киреев. Кинжал принадлежал старшему сержанту Полянскому.
ВРАГ НЕ ДОЛЖЕН УНТИ…
“И везет же человеку, черт возьми! — горько размышлял Николай. — Не опомнился еще от первой истории, уже — вторая”. Обоюдоострый кинжал с тяжелой костяной рукояткой из лосиного рога, на которой старательно было выжжено каленой иглой “Н.А.Полянский”, на сей раз обратился против хозяина.
Непричастный к загадочному убийству, Николай был взят следователем на заметку. Все складывалось против него. Во время происшествия бродил он по лесу? Бродил. Ходил к майору Соколову, чтобы высказать свои и федотовские подозрения? Ходил Изливал перед товарищами неприязнь к лейтенанту? Изливал. Говорил, что Киреев зря взъелся на него и теперь попусту травит? Говорил. И в довершение всего мастерский удар, нанесенный кинжалом, показывал, что находилось оружие в руках опытного человека, в совершенстве изучившего приемы безмолвного боя. А кому, как не разведчику, они известны?
Все считали, что Полянскому приходится тугс, друзья пытались, как могли, утешать его, подбадривать, но Николай стал избегать с ними встреч. Демьяну он, конечно, сказал бы все, что было на душе, но ведь его нет рядом!
Из штаба армии прибыл второй следователь военной прокуратуры. Было арестовано несколько человек, близко стоявших к лейтенанту. Полянского не раз следователи вызывали для разговора. О чем беседовали с ним, Николай не говорил даже Мигунову, хотя тот проявлял к этому живейший интерес.
Николай старался стойко пережить все напасти, однако за эти дни он сильно изменился. На подбородке щеткой топорщилась колючая русая щетина. Щеки ввалились. Под глазами, воспаленными от бессонницы и горящими лихорадочным нездоровым блеском, легла синева.
Каждое утро, застегнув потуже широкий ремень и куском суконки смахнув пыль с кирзовых сапог, он отправлялся к Соколову или к следователям в сопровождении солдата: после убийства лейтенанта Николай, как подозреваемый, был под наблюдением.
В этот день с утра его вызвал майор.
Солнце уже успело накалить землю, и она дышала жаром. Обессиленно повисли ветви деревьев. Воробьи воровато сновали у колодца, подбираясь к пустой колоде, из которой обычно ездовые поили лошадей. Даже колодезный журавель, мерно раскачиваемый горячим степным ветром, поскрипывал со слезой в голосе: “Пи-пить… пиии-ить!”
Полянский, ожидая, когда освободится майор, укрылся в тень и, обмахивая потное лицо пучком полыни, источающей горький аромат, прислушивался к отдаленной артиллерийской канонаде, что доносилась с левого фланга. “Соседи, должно быть, в наступление перешли” — привычно подумал он.
