В сырые сумерки вечера уже вливалась черная краска ночи. Она скрыла кустарники под окном, забор и деревья. Соколов, все еще размышляя о предстоящем совещании, посмотрел на фосфоресцирующие стрелки часов: ровно семь. Не одеваясь, майор запер комнату и выскользнул во двор. Ветер бесцеремонно взъерошил волосы, вздул пузырем пиджак. Прижимаясь к забору, Соколов сделал изрядный крюк, обогнул здание комендатуры и пробрался в сад.

Неприветливо и угрюмо выглядел дом с темными окнами. Из-за угла внезапно вынырнул часовой. Зажав под мышкой винтовку, он пятился задом, подставляя песчаному вихрю сгорбленную спину. Стоило ему повернуть голову направо, он заметил бы приникшего к водосточной трубе человека. Но, уткнув нос в поднятый воротник шинели, солдат засеменил обратно. “Заблаговременно выставили наружную охрану, — отметил майор. — А внутри? Свет выключен — кабинет пуст”. Опять показался часовой. Соколов стал высчитывать, сколько минут тратит он, чтобы пройти от угла до угла. Вслед за солдатом прокрался к дверям, легким прыжком преодолел ступени и окунулся в темноту прихожей. Прислушался. Кроме частых ударов собственного сердца да унылой песни ветра, — ничего.

Левченко не соврал: ключи были одинаковые. Соколов снял ботинки, взял их в руку и, мягко ступая по ковровой дорожке крафтовского кабинета, подошел к стене, занавешенной ковром. Как-то беседуя с начальником школы, он заметил в ковре небольшую вмятину. И, действительно, в стене за ковром была ниша. Он укрылся в ней, придвинул кресло на прежнее место и опустил ковер.

Соколов ждал. Ему казалось, что секунды попридержали бег, стали отсчитывать минуты, а минуты- часы. Ниша была просторная, драпировка надежная, и все же каждый шорох током пробегал по его телу.

Громко щелкнул замок. В кабинете зажегся свет: ковер перед глазами засиял множеством микроскопических точек.

— Левченко! — это крикнул Крафт. — Вина и фрукты поставьте здесь. Сначала скатерть постелите, скатерть! Живее! Кресло передвиньте к окну, диван — к стене!

Левченко передвигал диван за спинку, тащил на себя, пятясь. Подтянув почти вплотную к ковру, задом углубился в нишу. Соколов уже ощущал прикосновение ковра. Испарина выступила на лбу, приклеила к спине рубашку. Майор сильно сжал рукоятку пистолета и нацелил его на голос Краф-та.

— Левченко! Не возитесь.

Тот выскочил из-за дивана, придвинул его к стене, окончательно забаррикадировав нишу.

— Отправляйтесь! Вы пока не нужны.

В наступившей тишине чуть поскрипывали сапоги: Крафт нервничал.

“Волнуетесь, господин гауптман, — думал с облегчением Соколов. — Волнуйтесь, волнуйтесь”.

На крыльце возник шум. Если бы майор мог наблюдать за тем, что происходит в кабинете, он увидел бы, с каким раболепием на лице Крафт встретил оберста.

— Хайль!

— Здравствуй, Курт! — Штауберг не отличался особой рьяностью в приветствиях.

— Герр оберст! Ваши указания…

— Превосходно! — под тяжестью дородного тела жалобно заскрипели пружины кресла. — Ты похудел, Курт. Да, да… И это тебе к лицу.

— Я не знаю, герр оберст, как отблагодарить вас! Вы приняли участие в моей судьбе. Моя жизнь принадлежит вам! Я обязан…

— Полно, Курт! Ты уже доказал мне свою преданность. И, кстати, ты оказал мне большую услугу, вовремя убрав Мюллера. Иначе было бы плохо, Курт. Было бы очень плохо…

В кабинет вошло еще несколько человек. Поприветствовав фон Штауберга, уселись на диван.

Перед серьезным разговором немцы болтали о разных пустяках, вспоминали о любовных похождениях, рассказывали анекдоты.

Ровно в восемь Штауберг открыл совещание.

— Господа! Я уполномочен Гиммлером и Канарисом передать вам ряд важных и, безусловно, секретных указаний. Мы должны осуществить их здесь, в Латвии. Адмирал доложил фюреру о промахах- я выражаюсь мягко, господа! — допущенных гестапо, СС и СД в Риге. Фюрер выразил уверенность, что все промахи- будут исправлены нашими совместными энергичными действиями. Прошу отложить записные книжки. То, что я рассказываю, хранить в памяти и нигде больше! Не секрет, что русские форсировали Днепр… Во избежание сюрпризов со стороны противника мы проведем широкие профилактические мероприятия. Гауптштурмфюрер Трайбхольц!

— Слушаю, герр оберст!

— Ваши зондеркоманды и эйнзацгруппы должны уничтожить следы своей деятельности. СД и СС выделят в помощь вам необходимое количество людей.

— Мы должны ликвидировать следы расстрелов?

— Совершенно верно.

— Но по Латвии с сорок первого года подвергнуто экзекуции только одних евреев около шестидесяти пяти тысяч. Точных сведений об уничтоженных военнопленных, содержащихся в лагерях, и гражданском населении у меня не имеется…

— Гауптштурмфюрер! Подобная информация неуместна! Я передаю вам указания Гиммлера. Ваше дело — выполнять их. В конце концов эксгумируйте трупы.

— Еще вопрос, — не унимался Трайбхольц. — Означает ли сказанное вами, герр оберст, что деятельность команд и групп на время приостанавливается?

— Ни в коем случае. Учитесь не оставлять улик. А в остальном, как советует фельдмаршал Кейтель, имейте в виду, что человеческая жизнь в странах, которых это касается, абсолютно ничего не стоит и что устрашающее воздействие возможно лишь путем применения необычайной жестокости…

Они цинично, деловито подсчитывали число умерщвленных, называли места массовых казней.

Потом Штауберг перешел к следующему вопросу.

— Для того чтобы вы поняли всю важность намеченных мероприятий, я позволю себе зачитать выдержку из сводки Советского информационного бюро за двадцать первое сентября, то есть за вчерашний день. — Зашуршала бумага: оберст разыскивал запись. — Это, господа, относится непосредственно к нам, — и Соколов услышал вторую половину прочитанной им сегодня утром сводки. — “Латвийский партизанский отряд пустил под откос немецкий воинский эшелон, шедший с двойной тягой. В результате крушения разбиты два паровоза, сорок один вагон с боеприпасами и несколько платформ с автомашинами. Движение на этом участке железной дороги было прервано на три дня. Другой отряд латвийских партизан подорвал на минах поезд с войсками противника. Разбиты шестнадцать вагонов и паровоз. Под обломками погибло много… наших солдат, — после заминки добавил Штауберг. — Как видите, здесь совсем ничего не сказано о диверсиях, происшедших на днях: о взрыве склада боеприпасов, освобождении целой колонны военнопленных. Партизаны наглеют. Вспомните историю с похищением фон Лухта, Штимма и нашего агента, вспомните гибель оберста Мюллера, исчезновение штурмбанфюрера Брандта, и станет понятна угроза, которой подвергается каждый из нас. К вашему сведению, листовка, которую я вам только что зачитал, была наклеена на дверях полицейского управления. Берлин требует ликвидации партизан.

— Третий год мы гоняемся, герр оберст, за ними, — сказал кто-то. — Месяц назад, улизнув из ловушки, они наголову разбили карательный отряд. Для борьбы с партизанами необходимо привлечь армию.

— Снять с фронта боевую часть! В такое время! — Штауберг задохнулся от возмущения. — Оберштурмфюрер Зеккель, вы думаете, что говорите? У нас здесь достаточно сил, чтобы справиться с горсткой бандитов, орудующих по ночам. Террор и провокация — вот наши союзники. Надеюсь, разведывательная служба покажет себя в этом деле. Вы, — Крафт, отберите людей, подготовьте их для проникновения в отряды к партизанам. Перехожу к последнему вопросу. Нам приказано в противовес большевистскому подполью создать националистическое, то есть сформировать отряды из людей, ненавидящих коммунистов, преданных режиму Ульманиса. Мы заставим их бороться с большевиками. В случае нашего отступления они станут совершать диверсии против частей Красной Армии. Отряды мы снабдим оружием и боеприпасами. Гиммлер поручил выполнить эта вам, оберштурмфюрер Зеккель.