— Нет ошибки, — окончательно смутившись, проговорил Николай. — Я самый Полянский и есть. Только хвалить-то меня не за что…
Начальник агитмашины, легко взобравшись в крытый фанерой кузов, вопреки уставным правилам, обратился к разведчику по-граждански:
— Пришли, Николай Андреевич? Замечательно, замечательно! Вас рекомендовал мне командир разведроты как смелого и находчивого человека. У меня к вам одна просьба. Вы, голубчик, установите репродуктор поближе к фашистским позициям, чтобы немцы прослушали всю нашу передачу от слова до слова.
— Будет сделано, товарищ майор!
— Вот и прекрасно! Люся, аппаратура готова?
— Готова, товарищ майор!
По лощинам и оврагам, переваливаясь в темноте на ухабах, машина пробиралась к реке. Почти у самой цели пришлось переждать короткий артналет.
Николай почему-то думал, что его спутники не приспособлены к фронтовой обстановке. Но понаблюдав, как они хладнокровно переносят вихревую встряску, изменил свое мнение.
Скоро уже совсем стемнело. Агитмашина на предельной скорости проскочила изрытый снарядами участок лесной дороги и свернула в овраг близ передовой. Николай закинул на спину катушку с кабелем, взял под мышку репродуктор и, обогнув болотистую низинку, вошел в прибрежные камыши. Ему хотелось выполнить поручение как можно лучше, признаться, даже сверх лучше, чтобы знали о разведчиках из дивизии Бурова, как о смекалистых и находчивых ребятах, чтобы эта девушка с удивительными глазами всегда помнила о бесстрашных “лесных призраках”, способных на любое дело.
Излучина реки давно была знакома ему. Еще до злополучного поиска он обратил внимание на то, что сильное течение от конца песчаной косы ударяет в противоположный берег, в глинистый обрыв, на котором сейчас были расположены вражеские траншеи. “Так мы и сделаем, — подумал Николай, отвечая каким-то своим соображениям. — Соорудим установку”. Отыскал в плавнях два заостренных кола, привязал поверх доску, намертво прикрепил к ней динамик и, разматывая постепенно шнур, пустил “суденышко” по течению. Струя подхватила плот и со всего разгона острия кольев впились в противоположный глинистый берег.
— Все в порядке. Можно агитировать, — сказал Николай, возвратившись к машине. — Послушать разрешите?
— Вы знаете немецкий? — удивилась девушка. — Впрочем, разведчики — народ образованный…
Николай промолчал.
Майор приблизился к микрофону и несколько раз повторил:
— Ахтунг! Ахтунг! Ахтунг!
Затем он передал новости, рассказал о том, как после великой битвы на Волге Красная Армия захватила инициативу и развернула широкое наступление по всему фронту, от Ленинграда до Кавказа, разгромив сто двадцать гитлеровских дивизий и сведя на нет успехи врага, достигнутые летом и осенью 1942 года.
Вражеский берег молчал. Казалось, не только люди, но и земля, и лес, и сонная река настороженно прислушиваются и жадно впитывают каждое слово. Потом где-то вдалеке заухала тяжелая артиллерия. Высоко в небе затарахтел невидимый самолет. Над рекой повисли осветительные ракеты. И сразу же дробно ударили пулеметы.
— Началось, Николай Андреевич! Как бы не заглушили наш громкоговоритель.
— О радиов щателе, товарищ майор, не беспокойтесь, — заверил Николай. — Провод под водой, динамик — на той стороне под берегом, в круче…
— На той стороне?!
— Под носом. Артиллерией его не взять, пулеметами тоже. А коли вздумают немцы радио ваше гранатами закидать. Это самый надежный и верный способ, но ведь наши пехотинцы не дремлют, следят за тем берегом. Мой землячок, солдат Коробов, не проморгает, не промахнется. Специально наблюдает. Я его предупредил.
В село Полянский вернулся поздно, но не лег спать, а устроился на улице, у дощатой стены риги, на ворохе душистого сена и, освещая электрическим фонариком неровные карандашные строчки, принялся за чтение федотовского письма.
“До скорого, Коля! — писал Демьян. — Ухожу в гости. Перед дорогой сказал мне Семененко, что больше не бывать вместе с тобой в разведках. Так и сказал: “Чую”. А чутье у него наиострейшее: возле командира роты парень-то находится. Не печалься, — служить везде можно. Главное, чтобы кривулей и зигзагов не было. Солдатская служба — легче не надо. Выбьемся в генералы — труднее будет. Да что я тебе объясняю: сам знаешь. Ты с комдивом теперь запросто разговариваешь, чай пьешь. Смотри, Колька, назначат в командующие, не забывай разведчиков. Среди них есть очень приличные люди. Взять, к примеру, меня. Всем вышел — и умом, и смелостью, и силой… Правда, быков на себе через реки не таскал, но дрова в мирное время домой доставлял исправно, без посторонней помощи.
Стой! О чем-то я еще хотел рассказать? Никак не припомню! О чинах? Конечно, о них. Так вот, слушай. Может, с глазу на глаз передать не доведется, так я на бумагу выложу.
Отстукал солдат год срочной службы. Живет не тужит (служить ему осталось, как медному котелку) и за безупречность повышение получил: в ефрейторы произвели. Решил он мамашу порадовать, отписать ей о своей службе, заслугах и так далее. Сел вечерком за столик, взял в руки карандаш и накатал старушке посланьице такого же размера, как и я тебе, может, чуть-чуть побольше. А в письме, между прочим, обмолвился, что получил ефрейторский чин и — вот хитрец! — намекнул, что ефрейтор — это самый старший из солдат. Получила матушка сыновью бумаженцию, прочитала — и за сердце: вот тебе и сыночек! Пораскинула умом, а что значит ефрейтор, не понимает. Туда-сюда — всю деревеньку обегала: интересуется сыновьим чином. И мужиков, как на грех, в деревеньке той порой не было — на покосы уехали. Ну, женщины-то и решили: старший солдат- это генерал, а самый старший, выходит, — ефрейтор. Мамаша от волнения места найти не может. И радость ее берет, и тревога: закружится вдруг у парня голова. Посылает она письменный наказ. “Милый Коленька! (Это не о тебе, Николай, честное слово. Того ефрейтора — так рассказывали — тоже Николаем звали). Рада я до смерти., что в чине тебя повысили. Хорошо это, но смотри не гордись и генералов не обижай, чтобы по справедливости было. Помнишь, в позапрошлом году к Марии Свешниковой сын приезжал? Генерал, а какой душевный. Наверно, Коленька, штаны-то с красными полосами на боках тебе идут? Посмотреть бы мне, старой, хоть одним глазком. Вернешься со службы, зашлем сватов к Дарье. Сейчас-то не откажет она, хоть и агрономша…”
Полянский улыбнулся немудреной солдатской шутке и задумался. “Даже в письме Демьян не может обойтись без прибаутки. Горько было ему, по письму видать, что горько уходить во вражеский тыл без меня. А он шутит, скрывая тоску. Эх, Демьяша…” Николай опять включил фонарик.
“…Не знаю, — писал Федотов, — одобришь ли мой план, но все равно хочу сказать. Решил я на этот раз увязаться за лейтенантом. Пойду за ним, как тот бычок, что у тебя в Забайкалье проживает. Если погонит Киреев, рапорт подам. Пусть переводят в другой взвод или к тебе переметнусь по разрешению, конечно! Коля, мне, как и тебе, надоело бездельничать. Мы разведчики, а не натуралисты… Смотрю я на лейтенанта и думаю, не всегда правильно поступает он. Все сам и сам… Риск, конечно, дело благородное, но на то мы и разведчики, чтобы вместе со своим командиром смотреть в лицо опасностям, а не отсиживаться и ждать, когда лейтенант все сделает и подаст нам в руки — “берите!” Подробно писать- об этом не буду: приду- с глазу на глаз переговорим и решим, как быть дальше. Ну, а теперь “жди меня и я вернусь”… Твой Демьян”.
Полянский перечитал последние строки, бережно свернул письмо и спрятал его в нагрудный карман гимнастерки. Возвращаться в сарай не хотелось, ночь была тихая, теплая. Вдалеке лениво брехала собака. Над передовой все еще вспыхивали сигнальные ракеты. Высоко в небе, постепенно нарастая, возник гул мотора. Самолет. Чей он? Наш ли бомбардировщик возвращается, выполнив задание, или фашист крадется в ночи, чтобы засыпать бомбами какой-нибудь спящий город? По звуку моторов, должно быть, наш.
Николай откинулся на спину. Сухие колючие стебли приятно щекотали шею. Закрыл глаза и представил смеющееся лицо Демьяна. “Может быть, пробирается он сейчас по земле, занятой врагами. Вместе с ним Рыбаков, Семухин, Нишкомаев. Не оплошай, Демьян!” И он почувствовал вдруг то тревожно-настороженное состояние, какое обычно бывает в разведке. “Демьян, где ты сейчас?”
