Никто из наших друзей не осмелился бы сделать то, что сделали мы: усыновить цветного ребенка и дать ему свое имя. Семья всюду появлялась в полном составе: в самых элегантных ресторанах Сан-Хуана, в «Бервинд кантри-клубе», на музыкальных фестивалях и в опере, и всюду мы производили фурор. Куда бы мы ни входили, люди умолкали и смотрели на нас как на ненормальных. Мы преподнесли обществу Сан-Хуана пищу для сплетен на блюдечке с голубой каемочкой. Весь город смаковал нашу историю больше, чем все скандальные любовные истории, случившиеся за последние двадцать лет. Но меня, откровенно говоря, это совершенно не волновало. Быть может, когда я стала зрелым человеком, мятежный дух Баби вселился в меня? А может, это просто подсознательное желание восстановить попранную справедливость за то оскорбление, которое общество Сан-Хуана нанесло Эсмеральде Маркес, моей лучшей подруге? Эта заноза долго раздирала мне сердце. Или потому, что я чувствовала себя счастливой, когда нянчила Вилли, когда смотрела в его сапфировые глазенки или гладила его личико цвета меда? Как бы то ни было, тогда я чувствовала себя куда лучше, чем прежде.
Я видела, как старается Кинтин не делать никакой разницы между сыновьями, и сердце мое смягчилось. Через год после того, как Вилли появился в доме на берегу лагуны, я перенесла свои вещи в нашу комнату и мы помирились.
Кинтин
Стояли последние дни лета. С небес струилось адское марево жары, как это всегда бывает в конце августа. Кинтин уже какое-то время жаловался на плохое самочувствие. Его мучили боли в груди, и он решил сходить к кардиологу. Тот смерил давление, и результат перепугал всех. Оно было очень высоким: 160 на 80. В любой момент мог случиться сердечный приступ – не напрасно он жаловался на боль в груди. Ему прописали таблетки – дисацид и прокардид, – которые ему надлежало принимать до конца жизни. Кроме того, надо было делать специальные упражнения, исключить употребление соли и стараться не нервничать.
Вот и попробуйте следовать подобным рекомендациям. Эта рукопись и есть источник всех бед, но перестать ее читать он не мог.
Кинтин никогда не думал о том, что может умереть молодым. Ему только что исполнилось пятьдесят, но он все еще не достиг ни одной цели из тех, которые перед собой ставил. Католическая религия ничем не лучше любой другой, но она помогает человеку жить в гармонии с самим собой и позволяет надеяться на бессмертие. Кинтин верил не в личное бессмертие, но в бесконечность существования энергии Космоса. Непредсказуемый процесс ее изменений – это то, что ученые, историки и художники запечатлевают, создавая нетленные произведения и совершая великие открытия. У него же сознание поражения возникало именно потому, что он так ничего и не создал. Он умрет – и его имя исчезнет с лица земли.
Исабель ходила с Кинтином к мессе, но ее набожность была весьма поверхностна. Она молилась одними губами, сердце молчало. Она опускалась рядом с ним на колени на скамеечку красного дерева и перебирала стеклянные четки, скользя взглядом по пыльным сводам собора, стараясь на чем-либо задержать внимание. Кому она молилась, Иисусу или Элеггуа? С тех пор как она попала под влияние Петры, он не знал, во что верит его жена.
Любопытно, как болезнь меняет наши представления о привычных вещах. Дела фирмы «Импортные деликатесы» стали казаться не такими уж и важными. Он больше думал о своей коллекции живописи. Если уж ему самому было не суждено стать художником, пусть по крайней мере после него останется великолепное собрание произведений искусства. Он хотел превратить свой дом в храм искусства. Это будет его собственный способ обеспечить бессмертие себе и продолжить во времени фамилию Мендисабаль. Дом на берегу лагуны, шедевр Милана Павла, был сам по себе памятник архитектуры, художественное достояние Острова. Превратить его в музей не составит большого труда. Единственное, что нужно сделать, – основать Фонд Мендисабаля для поддержания музея и для того, чтобы коллекция после его смерти оставалась нетронутой.
Приняв такое решение, Кинтин несколько успокоился. Но он боялся, что Исабель перестанет заботиться о нем так старательно, как она стала это делать после визита к врачу, когда подтвердилось, что здоровье его нарушено, – и потому решил не посвящать ее в свои планы. Исабель была к нему чрезвычайно внимательна. Она велела Кармине готовить все блюда для Кинтина без соли. Она сама покупала на рынке самые свежие продукты и самое нежное мясо. Она вставала в шесть утра и вместе с ним совершала продолжительные прогулки вокруг лагуны, которую в этот час еще покрывал легкий фиолетовый туман. Кинтин был очень благодарен ей за внимание, но чем больше она его проявляла, тем меньше он ей доверял.
Однажды ночью он не выдержал. В четыре часа утра встал и на цыпочках прошел в кабинет, чтобы взять рукопись. В коричневой папке было девять новых глав. Он сел и положил папку на колени. Не знать, что было написано на этих страницах, 0ыло все равно что сидеть на тонущем корабле, не имея возможности что-либо предпринять. Но он так и не решился их прочесть. И снова положил нераскрытую папку в потайной ящик письменного стола Ребеки.
33. Вилли и Мануэль
После усыновления Вилли жизнь наша заметно переменилась. Кинтин вышел из депрессии и стал ежедневно ходить в офис. Количество сделок с клиентами из Соединенных Штатов, которым он продавал продукты из Европы, все росло. Часто мы вместе шли в церковь помолиться за упокой души Игнасио и Маргариты. Со временем я стала понемногу забывать все, что было связано с Кармелиной. Кинтин выполнил свое обещание и никогда больше не изменил мне ни с одной женщиной.
Мы оба были в добром здравии, и наша жизнь более или менее наладилась. Мы читали одни и те же книги, а потом обсуждали их. Мы путешествовали по Европе каждые два-три года, и у нас были друзья, с которыми мы регулярно виделись. Мы любили своих детей и делили ответственность за их воспитание. В 1982 году Мануэль закончил Бостонский университет и начал работать вместе с отцом в «Импортных деликатесах». Вилли учился на первом курсе Института Пратта в Нью-Йорке и был очень увлечен живописью. Сыновья уже выбрали свой путь, и мы оба ими гордились.
Я решила больше не тревожить себя семейными тайнами: существовал или нет тот злополучный счет в швейцарском банке, подтолкнул ли Кинтин своего брата к самоубийству… Я хотела быть счастливой, и самое мудрое было оставить в покое семейные призраки. «Время что вода, – говорила мне Петра. – Оно затупит самые острые ножи. И в конце концов все покроется пылью забвения».
Для нас наступили спокойные времена. Политические приливы и отливы перестали быть такими бурными, как раньше. Митинги, голодные забастовки, демонстрации рабочих и студентов – все то, из чего состояла жизнь шестидесятых годов, – все испарилось, как по волшебству. Людей больше не интересовала ни борьба за гражданские права, ни движение феминисток, ни недостижимые идеалы вроде обретения независимости. Наваждение национального масштаба – вечное сомнение в том, кто же мы такие: пуэрториканцы, североамериканцы или граждане Вселенной, – казалось, было задвинуто в самые отдаленные уголки подсознания. Если кто-то заговаривал о политике в баре или на площади столицы, то никаких вспышек раздора это уже не вызывало.
На Острове было спокойно, и такой же покой царил в моем сердце. Если во времена моей юности я часто пускалась в жаркие политические дискуссии с Баби, а позднее и с Кинтином, то теперь, когда кто-нибудь затрагивал политические темы, чувствовала лишь горьковатый привкус пепла на губах. Мне хотелось сохранить мир, а не раздувать пожары.
Меня устраивало мое место в жизни: я была супрута Кинтина Мендисабаля, хозяйка и госпожа дома на берегу лагуны. Я делала все возможное, чтобы сохранить молодость; занималась обучением Вилли так же, как раньше занималась обучением Мануэля. Мы вели упорядоченную жизнь – то, что называется «американский образ жизни». У нас были слуги, но, конечно, не так много, как во времена Ребеки. Петра занималась детской, Кармина стряпала, Виктория гладила, Эулодия убиралась в доме, а Брамбон был шофером и садовником. В мои обязанности входило следить за тем, чтобы Кармина готовила вкусную и здоровую еду, согласно рецептам «Бостонской кулинарной книги», чтобы Виктория отбеливала хлорной водой рубашки Кинтина и чтобы Брамбон не забывал кормить собак и подрезать кустарник, заросли которого угрожали погубить фундамент дома. Кроме того, я была членом многих общественных организаций, таких как «Карнеги-клуб свободных женщин», «Женский комитет Красного Креста» и «Женский комитет онкологической больницы», которые занимались сбором средств для благотворительных акций. Я часто устраивала чаепития для дам, входивших во все эти комитеты, а иногда мы приглашали к нам домой друзей Кинтина с их элегантными женами, в большинстве случаев людей приятных и воспитанных, в основном преуспевающих коммерсантов.
