Я никогда не говорила Кинтину, о чем мне рассказала в тот день Петра, и сама старалась об этом не думать. Я решила следовать совету Баби: «Ветка гнется, но не ломается; в этом секрет выживания». Мы с Кинтином были женаты шесть лет. Это был период потрясений для каждого из нас: мы оба потеряли родителей и оказались на грани краха. Мы вместе прошли через многие испытания, а теперь у нас был сын. Мне отчаянно хотелось верить в невиновность Кинтина.

Через два месяца после рождения Мануэля Кинтин решил, что нам пора переехать в дом на берегу лагуны. Он продал нашу квартиру, и на эти деньги мы смогли кое-что сделать для дома. Мы решили все перекрасить, и когда я увидела, как стены покрыла белая эмульсия, то почувствовала себя лучше. Мне показалось: нужно обязательно накинуть этот плащ забвения на стены и перечеркнуть таким образом все, что происходило за ними. Кинтин приобрел «Эсмеральду», яхту Игнасио, и «роллс-ройс» Буэнавентуры, который по тем временам уже превратился в раритет. Потом мы отправились по магазинам и купили современную итальянскую мебель, кухонную утварь, простыни и полотенца; все, что нужно для нормальной жизни. Последнее, что я сделала перед переездом, – с помощью Петры попыталась не прогонять из дома духов прошлого. Без ведома Кинтина мы опрыскали дом цветочной водой и рассовали во все углы веточки туберозы – говорят, запах туберозы нравится призракам.

Петра, Брамбон и Эулодия остались с нами, хотя Кинтин объяснил им, что платить мы им будем меньше, чем раньше. Брамбон согласился. Петра вернулась в кухню. Эулодия убиралась в доме, стирала и гладила. Скоро в наш дом вернулся порядок. Вилки и ножи не исчезали, еду подавали всегда в одно и то же время, а дом сверкал чистотой. Кармелине было уже пятнадцать, и мы поставили ее кровать рядом с комнатой Мануэля, чтобы она помогала за ним ухаживать. У Кинтина к ней была какая-то особенная любовь, он относился к ней как к члену семьи. И был необыкновенно щедрым по отношению к ней. Он платил за ее обучение в одной из частных школ недалеко от Аламареса, купил ей учебники и форму. Обещал Петре, когда настанет время, послать Кармелину в Университет Пуэрто-Рико.

Поскольку прибыли «Импортных деликатесов» все росли, надо было подумать, куда их вложить. Но вместо того чтобы покупать облигации и именные сертификаты, как хотела я, Кинтин решил вкладывать деньги в произведения искусства. У него был приятель по имени Маурисио Болеслаус, который и подвиг его на это.

Маурисио был «продавцом сокровищ» и держал Кинтина в курсе всего, что происходило на самых престижных аукционах Европы. Это потом Маурисио стал моим другом, а тогда он не внушал мне никакого доверия. На мой взгляд, он был чересчур эксцентричен: свою остроконечную бородку он опрыскивал духами, носил галстук-бабочку и одевался в чесучовые костюмы с немыслимыми платочками из набивного шелка в кармашке. Он не выходил на улицу без перчаток из серой замши, что казалось мне верхом нелепости на нашем жарком Острове. Я тогда не знала, что эти перчатки, учитывая род занятий Маурисио, были ему необходимы.

Однажды Маурисио рассказал мне историю своей жизни. Он был родом из Богемии, происходил из аристократической семьи и имел все права на титул графа Болеслауса, но никогда этими правами не пользовался. Он родился в небольшом замке на берегу Влтавы, и, когда ему исполнилось шестнадцать лет, родители послали его учиться в Париж, в Академию изящных искусств. Там он проучился три года – до тех пор, пока немцы не оккупировали Чехословакию в 1939 году. Когда родители перестали посылать деньги, ему пришлось добывать их самому. После того как Вторая мировая война кончилась, Маурисио предпочел не возвращаться на родину и остался в Париже. Он был великолепный рисовальщик. Даже его преподаватели в Академии изящных искусств удивлялись той легкости, с которой он владел углем. Его рисунки отличались необыкновенной изысканностью. Но у Маурисио не было своих тем. Когда он садился перед чистым листом бумаги с углем в руке, в мыслях у него царила такая же девственная белизна. Будто две снежные пустыни отражались одна в другой.

Только когда он изучал работы великих мастеров, вдохновение посещало его. Маурисио приходил в Лувр и проводил там часы, затаив дыхание от восторга. Потом покупал дешевую репродукцию какого-нибудь рисунка, тюльпаны Матисса например, и кнопками пришпиливал ее на стене своей комнаты. Он садился напротив репродукции с карандашом в руке, и тогда будто вдохновение автора вселялось в него. Ему оставалось только не мешать собственным пальцам, которыми управляла какая-то сила, и он мог скопировать любое произведение почти что с закрытыми глазами. Когда он приносил свой рисунок в картинную галерею, никому и в голову не приходило, что это подделка. Так что «продавцы сокровищ» платили ему столько, сколько он запрашивал.

Вскоре Маурисио стал зарабатывать тысячи франков, копируя рисунки Пикассо, Матисса, Модильяни. Так он прожил около пяти лет, пока однажды не допустил ошибку и не сделал несколько рисунков на новой бумаге, вместо того чтобы перенести их на выцветшие страницы старых книг, которые обычно покупал у букинистов. Его арестовали и посадили в тюрьму. Когда десять лет спустя он вышел из тюрьмы, то уехал в Нью-Йорк, а оттуда в Пуэрто-Рико. Он выбрал остров наугад, глядя на карту, потому что тот показался ему достаточно удаленным от цивилизованного мира, чтобы жить там никем не узнанным. Вскоре после прибытия он открыл на свои сбережения маленькую, но очень элегантную галерею в Старом Сан-Хуане, которую назвал «Каменный цветок».

Он отказался от прежней жизни и больше не занимался подделками. Он столько знал о живописи, рисунке и графике, что мог бы прекрасно жить, продавая произведения искусства в своей галерее. У буржуазии Пуэрто-Рико стал просыпаться вкус к искусству, что быстро превратилось в показатель престижа. У Маурисио было множество родственников в Европе, которые колесили по тамошним окрестностям и прочесывали разрушенные дворцы в поисках стоящей живописи. Они скупали ее за бесценок, а потом посылали пароходом в Пуэрто-Рико. Искусство было надежным вложением капитала. Не говоря уже о том, что все великие европейские художники были наперечет и оставалось все меньше и меньше сколько-нибудь значительных картин, которые бы не принадлежали музеям. Первые картины, которые Маурисио продал своим клиентам, увеличились в цене в три раза, и это меньше чем за три года. Маурисио получал каталоги Сотби и внимательно изучал их, чтобы увидеть, насколько прибыльны его вложения. Картина Якопо Бассано, например, та самая, которую он продал одному из своих клиентов за пять тысяч долларов, через три года была продана на аукционе Сотби за пятнадцать тысяч. Клиенты Маурисио были в восторге. Маурисио был скрупулезно честен, и ему можно было доверять. Поскольку некоторые из них занимали значительные посты в политической системе Острова, они помогли ему получить вид на жительство.

Благодаря Маурисио Болеслаусу в 1970 году Кинтин вложил более миллиона долларов в произведения живописи и скульптуры великих европейских мастеров. Он купил «Святую Деву с плодом граната» Карло Кривелли; «Мученичество святого Андрея» – распятого на досках, сложенных буквой X, – кисти Хосе Риберы; «Святую Лючию» – девственницу и мученицу, которая держала на блюдце только что выколотые собственные глаза, – работы Луки Джордано и «Гибель мятежных ангелов» Филиппо Д'Анжели. Последняя картина произвела на меня самое сильное впечатление. На ней двенадцать прекраснейших ангелов бросались в преисподнюю вниз головой.

Деятельность Маурисио имела и другую, менее респектабельную сторону, объяснявшую, почему он всегда носил серые замшевые перчатки. Когда у кого-то из его клиентов, кому он помог вложить капитал в произведения искусства, дела шли плохо, Маурисио надевал костюм из шелковой чесучи, втыкал в петлицу красную гвоздику, натягивал перчатки из серой замши и представал перед взором своего клиента, чтобы выразить ему сочувствие.