Наконец мои палачи затоптали костер и скрылись в пещере. Было, думаю, уже за полночь. Из-за гор вставала желтая ущербная луна, наполовину загороженная лапами сосен. И я видел каждую иголку на ближайшей сосне.

Потом я впал в полусон-полузабытье, от которого наутро не осталось ничего, кроме пустоты и усталости.

— Как ты там? Жив еще?

Я открыл глаза. У подножия скалы стоял Такуан и внимательно смотрел на меня. Луис хлопотал у костра, разжигая огонь.

Солнце поднималось все выше и палило нещадно.

— Почему бы вам сразу не убить меня? — устало спросил я.

— Прыгни вниз, кто тебе мешает, — отозвался Такуан и отвернулся.

Нет! Не дождетесь! Не в моих привычках лишать себя шансов, даже воображаемых.

Вероятно не дождавшись моего предсмертного хрипа, мерзкий монах повернулся и снова посмотрел на меня.

— Значит, жить хочешь, — заключил он. — Правильно, молодец. Жизнь — самое дорогое, что у нас есть.

— Слушай, избавь меня от твоих банальностей!

— В Китае династии Тан жил знаменитый государственный деятель, — неторопливо начал монах, помешивая варево в котелке. Варево весьма соблазнительно пахло. — Будучи мирянином, он был учеником некоего мастера дзэн. Однажды, будучи правителем Ханьчжоу, он посетил мастера дзэн Дорина из Птичьего Гнезда и спросил: «В чем заключается великий смысл закона Будды?» Дорин ответил: «Не делай никакого зла, делай добро». Правитель ответил: «Если так, это может сказать трехлетний ребенок». Дорин сказал: «Может быть, трехлетний ребенок способен сказать это, но осуществить на практике не может восьмидесятилетний мужчина». На это правитель склонился, выражая благодарность.

Склоняться, выражая благодарность, у меня не было никакого желания. Тем более что это стоило бы мне жизни. Да разве я когда-нибудь стремился ко злу?! Трудность не в том, чтобы не делать зла. Не так уж трудно удержаться от дурных поступков. И не в том, чтобы делать добро. Труднее всего отличить одно от другого!

Наверное, я был уже в таком состоянии, что начал высказывать свои мысли вслух. Или монах был проницателен.

— Чтобы отличить одно от другого, нужен просветленный ум, ум Будды, — сказал Такуан, усаживаясь есть. — Затем и стараемся.

— Что есть Истина? — закричал я, и доска скрипнула и прогнулась еще больше.

— Кипарис во дворе, — немедленно ответил Такуан.

Я ничего не понял.

Послышался голос кукушки. Японцы замолчали и стали слушать с явным наслаждением, чуть ли не благоговейно. Я еще понимаю, когда соловей, но кукушка!

У меня было другое дело к этой птице. «Кукушка, кукушка, скажи, сколько мне жить осталось?» — прошептал я. Кукушка прокуковала один раз и замолкла. Один день или один год? Но не прошло и минуты, как она завелась опять и пела не умолкая.

Даже на этот вопрос я не получил ответа.

Жаркий летний день измотал меня окончательно. Я бы боролся, я бы пытался освободиться, только каждое движение крепче затягивало петлю у меня на шее. К вечеру мне трудно было дышать.

Монах и самурай невозмутимо готовили ужин. Запах пищи раздражал меня. Я не ел уже более суток.

— Освободи свой ум! — крикнул Такуан. — Освободи своё сердце! У тебя же хорошее сердце, Петер! — Он впервые назвал меня по имени. — Иначе не стоило бы и стараться. У вас там не много таких. Усомнись! Сомнение — начало всего. Отбрось свои привычные мысли, ни к чему не привязывайся! Стань чистым зеркалом!.. Ты уже сомневаешься!

Да, я сомневался. Эммануил — вот великий коан [61], который задала мне сама жизнь. Думай над ним — и обретешь просветление или погибнешь. Иногда я переставал доверять Господу, иногда я в нем разочаровывался, иногда боялся, но он совершал что-нибудь столь великое и недоступное человеку, что я вновь начинал восхищаться им. И сомнения сгорали, как сухая трава.

Наступила ночь. Пошел дождь. Холодные капли омывали мое разгоряченное за день лицо и текли на грудь и за шиворот. Доска размокла и согнулась так, что я еле дышал, судорожно хватая ртом холодный влажный воздух, пахнущий соснами.

Всю ночь я боролся за жизнь, и только перед рассветом на меня снизошло забытье.

Я шел по мягкой, пружинящей под ногами земле. И она почему-то была розовой в тонких красных прожилках. Отовсюду раздавался мелодичный звон — это с неба свисали жемчужные нити, унизанные серебряными колокольчиками, звеневшими при каждом дуновении ветра. Я тоже касался этих нитей, и их прикосновения были нежны, как утренний ветер. А воздух пах чем-то таинственным и южным. «После смерти душа обретает свободу, как отвязанная кошка», — сказал кто-то совсем рядом, и я узнал Такуана. «Что это?» — спросил я, глядя под ноги. «Цветок лотоса», — ответил он. И я понял, что мы идем по лепестку гигантского цветка, а вдали, на горизонте, как огромные зонты, возвышаются еще несколько таких же.

Меня разбудил раскат грома. А может быть, свежий озонированный воздух. Я засыпал от недостатка кислорода, как рыба на берегу. Молнии сверкали над лесом почти не переставая, и нещадно хлестал ливень. Внизу стоял Луис и держал обнаженный короткий меч. Такуана рядом не было. «Неужели все?» — подумал я.

Но гроза продолжалась еще по крайней мере четверть часа, прежде чем скала затряслась и заходила ходуном, а доска ускользнула у меня из-под ног. Петля начала неумолимо затягиваться. В руках у Луиса сверкнула сталь, и я услышал звон у себя над головой и рухнул вниз.

Это было одно из тех слабых коротких землетрясении в один-два балла, которых японцы почти не замечают. Но его оказалось достаточно, чтобы выбить дощечку у меня из-под ног.

Я упал удачно, даже почти не ушибся. Рядом со мной лежал кинжал Сугимори, перерубивший веревку. Я извернулся и накрыл его своим телом, моля только о том, чтобы Луис не заметил моего движения. Он бросился ко мне. Я застонал.

— Что с тобой?

— Рука!

Я изобразил, что морщусь от боли.

Сугимори коснулся моего плеча. Я взвыл.

— Сейчас. Минуту! — крикнул он и исчез в пещере.

Лучше бы подольше. Веревка на руках размокла от дождя и ослабла. Я быстро смог перепилить ее. Когда Луис вернулся, держа аптечку, я уже сжимал за спиной кинжал. Японец наклонился ко мне, чтобы помочь. Доверчивый дурак! Я молниеносно вонзил клинок в грудь нависшего надо мной врага и сбросил с себя обмякшее тело. Добил, на всякий случай перерезав горло.

Да, я убил человека, который меня спас. Но ведь если бы они не подвесили меня на скале — и спасать бы не потребовалось. Наверное, какой-то червячок все же завёлся в моей неискушенной совести, раз я вообще об этом подумал. Но я плюнул, снял рубашку и аккуратно стер кровь. Посмотрел на брюки. Вид не лучший. Откровенно говоря — бомжеватый. Но крови незаметно.

Всё же хотелось переодеться. Я стянул брюки с тела Сугимори. Оделся. По ширине — вполне. Только коротковаты. А, ладно! Сойдет!

Не зайти ли в пещеру? Может, найдется рубашка? Такуан, судя по всему, далеко, иначе бы точно явился на шум. Больше всего я боялся, что он вернется. Я не смогу ему противостоять.

Крадучись, я зашел в пещеру. У стены лежало несколько пластиковых коробок. Открыл. В одной из них оказались рисовые шарики, в другой — какие-то соленые овощи, по-моему, редиска. Боже, как же я проголодался! Я не задумываясь, прямо на месте, уничтожил содержимое двух коробок и понял, что больше не съем. Кроме еды я нашел какую-то сумку, очевидно принадлежавшую одному из обитателей. Порылся. Одежды не было, только какая-то тетрадь с записями и немного еды. Ладно, лето — не замерзну. Я побросал туда оставшиеся коробки, кинул сумку на плечо и вышел на улицу.

Запоздало сообразил, что надо бы обыскать труп. И только теперь заметил знак на его руке. Передо мной встала картина недавнего землетрясения, рука под развалинами и исчезающий Символ Спасения. Знак Луиса никуда не делся. Я присел на корточки, взял его за кисть и внимательно рассмотрел печать. Обыкновенная татуировка! Обманщик! Я презрительно бросил на землю холодеющую руку мертвеца.