— Пьетрос! Я жду тебя шестнадцатого февраля, в Прощеное воскресенье, на празднике в Ватиканских Садах.

Я вопросительно посмотрел на Господа.

— Мне надоела зима, — усмехнулся он. — Я намерен приказать весне прийти.

За окном по-прежнему падал наглый и беззаконный, медленный снег.

Шестнадцатого февраля я чувствовал себя совершенно здоровым. В Ватиканских Садах было организовано нечто среднее между пикником и светским раутом. Основные события происходили рядом с домиком Пия IV. Странно смотрелись мраморные статуи, припорошенные снегом, мертвый фонтан без воды и снег на лапах ливанских кедров и пожухлых листьях пальм. Павильоны домика были бы очаровательны, если бы их подновили ради такого события. Традиционная римская охра слегка облупилась — то ли из-за необычной погоды, то ли от вечного итальянского разгильдяйства, способного соперничать даже с нашим, отечественным. Хотя, казалось бы, куда уж?..

Оказалось, есть куда… Будучи в Париже и бредя по набережной Сены, густо усыпанной бумажками от мороженого, я наивно решил, что французы — разгильдяи. И только тут, в Италии, я постиг, что француз есть образец аккуратности, чистоплотности и пунктуальности. Vive la France! [21]

В Риме меня особенно поразила площадь между Центральным вокзалом и банями Диоклетиана. Без единого светофора. С шестью перекрестками. Светофор здесь вообще зверь редкий, и переход улиц связан с непосредственным риском для жизни. А если светофор и есть, то только там, где машины отсутствуют. Впрочем, местное население все равно не обращает на него никакого внимания.

В расписании электричек тоже ярко проявляется национальный характер. Точнее, в отклонениях от расписания. Двадцать минут — не опоздание. Здесь и часом никого не удивишь. Если вдруг поезд приходит вовремя, думаю, появляется много опоздавших. Кто же может рассчитывать на такую неожиданность?

Впрочем, разгильдяи-то они разгильдяи, а свое (а иногда и чужое) всегда урвут. Так, как в Риме, меня даже в Москве не обсчитывали.

Публика постепенно собиралась — послы, министры, светские дамы и высшее духовенство. Официанты разносили кофе и пирожные. Я взял кофе. Снежинка упала в чашку. Портик здания тоже был под снегом, и снег лежал на папском гербе — тиаре с двумя здоровыми скрещенными ключами.

Повсюду сновали назойливые журналисты. Господь не приглашал прессу зря. Что-то планировалось.

Он был как всегда в центре внимания. А рядом с ним блистала Мария Новицкая, облаченная в соболиное манто и черную шляпу с большими полями.

Учитель сделал знак журналистам, и они подтянулись поближе, приготовив камеры и микрофоны.

— У меня для вас важное сообщение, — проговорил Господь. — Я объявляю начало весны.

Он вытянул руку перед собой, с его ладони скатился золотистый огненный шар и упал в снег. Снег начал таять, и в маленькой круглой проталине появился зеленый росток. Он рос на глазах, распуская листья, и скоро мы поняли, что это розовый куст. Проталина расширялась и высыхала, а из-под земли лезли белые подснежники. А еще через минуту куст расцвел ярко-алыми огненными цветами. Мария подошла к нему и склонилась над роскошным соцветием, а потом восхищенно взглянула на Господа. Он улыбнулся ей.

А весна все ширилась. Растаял снег на лавровой ограде лестницы, и она засияла на солнце, как после дождя. Ожили и поднялись листья пальм, и с французских клумб запахло свежей землей.

Господь сиял, как сама весна, обласканный благоговейными взглядами публики. Рядом с ним появился слуга с подносом, на котором стояла чашечка кофе. Учитель благодарно посмотрел на официанта, взял чашку и отпил из нее глоток.

Через мгновение он страшно побледнел, глаза его расширились и остановились, и он упал на чудесные подснежники и весеннюю землю.

Мы бросились к нему.

— Врача, скорее! — крикнул Филипп.

Мария упала на колени рядом с Господом, забыв о роскошном наряде, и целовала остывающие руки возлюбленного, пытаясь согреть их в своих ладонях.

— Пропустите, я врач! — Нас пытался растолкать Лука Пачелли. — У меня медицинское образование, — пояснил он.

Мы расступились. Францисканец пощупал Господу пульс и покачал головой.

— Ну сделайте же что-нибудь! — в отчаянии воскликнула Мария. По лицу ее текли слезы.

— Вызовите «Скорую помощь», — медленно проговорил сеньор Пачелли. — На всякий случай.

«Скорая» приехала даже быстрее, чем мы ожидали Господа положили на носилки, вынесли из сада и погрузили в машину. Мария сбросила манто и накрыла им Учителя.

— Я поеду с ним, — твердо сказала она.

— Куда, в морг, сеньора? — зло спросил один из санитаров.

— Хоть в Преисподнюю!

Когда они уехали, в садах появился еще один персонаж — невысокий толстый человек лет пятидесяти с хитрым взглядом маленьких черных глаз. Он внимательно изучил место происшествия, прежде всего заинтересовавшись чашкой из-под кофе, которую, падая, обронил Господь. Толстячок поднял ее, аккуратно взяв носовым платком, и положил в полиэтиленовый пакет.

— Зачем это вам? — удивился я.

— Вещественное доказательство, молодой человек. Разрешите представиться: инспектор Санти. Вы ведь Пьетро Болотов, не так ли?

Я кивнул.

— Если не ошибаюсь, в последнее время вы были в немилости?

— В последнее время — нет.

— Ну, до двадцать пятого декабря. Вам ведь босым по снегу пришлось пересечь всю площадь Святого Петра? По приказу Эммануила?

— Господа! — Я обратил внимание на его руки, но он был в перчатках, и я не мог увидеть, есть ли у него знак. — И я прошел бы босиком десять площадей и всю оставшуюся жизнь мыл машины, только бы он был жив!

Я посмотрел ему в глаза, и он опустил взгляд, не выдержав; однако с сомнением сказал:

— Ну, это вы так говорите.

Я презрительно поморщился и отвернулся. Розовый куст засыхал. Сворачивались листья, и с цветов опадали бурые пожухлые лепестки. Подснежники умирали, и в кронах деревьев затихли птицы. А потом пошел снег, и весенняя проталина за считанные минуты затянулась белым, словно перед нами был разыгран чудесный спектакль, но кто-то опустил занавес в середине представления.

Я оглянулся вокруг. Филипп стоял, прислонившись спиной к дереву, и потерянно смотрел перед собой. Побритый и отмытый Матвей застыл возле бывшей проталины и явно не знал, что делать. Марк переводил взгляд с одного на другого и кусал губы, Иоанн плакал у него на плече. Стадо, оставшееся без пастыря, детали механизма со сломанной главной пружиной.

Матвей взглянул на меня, как утопающий на хозяина шлюпки. Я уже хотел крикнуть ему, что нет у меня никакой шлюпки, даже щепки нет, что я такой же потерпевший крушение в океане Мира, но почему-то передумал. Нет! Я сделал шаг к апостолам и сказал:

— Господа, подойдите ко мне, нам есть что обсудить.

И они поплелись, как телки на веревочке.

— Мы сейчас вернемся во дворец. Собираемся в кабинете Учителя. Приготовьте ваши соображения о дальнейших действиях. Дело Господа не должно погибнуть.

Они послушались. Черт! Я был бы рад, если бы за это взялся кто-нибудь другой, меньший разгильдяй, чем я Ну хоть Филипп или даже Марк. Но Филипп привык исполнять приказы, а Марк всегда был только защитником, а не организатором. О Матвее с Иоанном и говорить нечего? Я вздохнул. Что же делать, если больше некому!

В кабинете Господа было уныло и бесприютно, словно вещи почувствовали смерть хозяина. Я сел во главе стола на его место. На совещание я также пригласил Якоба Зеведевски и Луку Пачелли. Я не понимал, насколько их можно считать апостолами, но, кажется, Господь благоволил к ним в последние месяцы жизни. Да и лишние мозги не помешают.

— Господа, — начал я. — Сейчас наша первейшая задача — удержать власть. Мы слишком высоко забрались, чтобы падать. Европа должна остаться единой, Но среди нас, увы, нет второго Господа. Мы не можем словом разрушать тюрьмы и подчинять толпы, никто из нас не умеет вызывать огонь из-под земли и молнии с небес. Нам остаются человеческие средства, а потому мы должны быть жесткими. Марк, тебе достается полиция. Во время похорон в городе должен быть покой и порядок.