Я поморщился.

— Не могу, с души воротит. Это для меня эстетически неприемлемо. — Я вздохнул. — А ведь, оказывается, неплохой художник. У него такое классное падающее распятие. Правда, подражает Дали.

Олег расхохотался.

— Извини, Петр. А ты помнишь, как называется картина Дали, которой подражает Иоанн Креста?

Картину я помнил очень хорошо, а вот название…

— «Распятие», кажется…

— Не совсем. Она называется «Христос святого Хуана де ля Крус». Дали был в монастыре Воплощения в Авиле, видел рисунок Иоанна Креста и под впечатлением написал свое полотно.

Я открыл рот. Нет, я, конечно, допускал, что могу чего-то не знать, скажем, об Индии, Китае, Японии или исламском мире — не моя область. Но здесь меня обставили на моем поле.

— Пойдем, Петр!

— Куда?

— Как куда? За «Суммой теологии». Только, знаешь, это для меня особенная книга, я всегда вожу ее с собой. Мне бы хотелось, чтобы ты ее вернул. Ты не мог бы не уходить, пока не прочитаешь?

Я хмыкнул.

Тот факт, что у отца Иоанна воровал идеи сам Дали, стоил для меня куда больше, чем вся его святость.

— Пошли. Верну. Я быстро читаю.

Белозерский исчез в своей палатке и через пару минут вылез на свет божий с толстенным потрепанным томом. Понятно. Тонна теологии. Быстро не прочитаешь.

— Спасибо, — сказал я.

— У меня еще есть Фома Кемпийский. Хочешь?

В другой руке Олег держал малюсенькую красную книжицу, напоминающую объемом и форматом записную. По контрасту с «Суммой теологии» это производило очень приятное впечатление.

— Ну давай.

«Подражание Христу» я когда-то читал. Занятие не слишком интеллектуальное, но довольно приятное.

Правила эволюционного отбора были подробно изложены в некоторых книгах, например в Евангелии. Хотя не факт, что адекватно. Зато были избранные, потому как бессмертные, и к их советам по достижению избранности следовало прислушаться, поскольку они уже прошли этот путь.

Моя воля к сотрудничеству объяснялась не только личностью испанского мистика, которому подражал Дали, дело было в моем внутреннем решении выбрать конструктивную позицию.

А потому этой же ночью, отложив в сторону начатого Аквината, я преклонил колени в своей палатке, взял четки и прочитал «Credo». Все же такой тупой деятельностью, как чтение Розария, я мог заниматься только после изрядной дозы метафизического токсина под названием «Сумма теологии».

Потом у меня в палатке появились и творения Иоанна Креста: «Ночь Духа», «Восхождение на гору Кармель» и «Божественное пламя любви». Их притащил Белозерский.

— Читал?

— Нет. Но с удовольствием.

Действительно, любопытно. Нет лучшего способа узнать пишущего человека, чем прочитав его произведения.

— Тоже из дорожной сумки?

— Нет. Государь поделился.

— Спасибо ему.

Трактаты Хуана де ля Крус представляли собой комментарии к его собственным стихам, написанным от женского лица и повествующим о любви Души к Богу. На меня повеяло суфизмом и вайшнавизмом: пастушки Вриндаваны, символизирующие людские души, пляшут с возлюбленным Кришной.

Впрочем, содержание оказалось весьма христианским, а чтение нетрудным. Меня поразило то, что стихи и комментарии к ним были словно написаны двумя разными людьми: первые принадлежали перу мистического поэта, а вторые — интеллектуала и логика похлеще меня. Последнее было неожиданно, но очень приятно. Два логика всегда друг друга поймут.

Домашнее задание в лице чтения дурацкого Розария я честно выполнял. Но абсолютно ничего не чувствовал, даже боли в Знаке. Словно без конца крутил настройки радиоприемника и не ловил ничего, кроме пустого эфира.

Сравнение казалось актуальным. Нам необходимо было находиться в курсе событий, и многие львиную долю свободного времени тратили именно на это: прочесывание пустого эфира. Если удавалось поймать хоть какую-нибудь радиостанцию, вокруг собиралась толпа людей. Врубали на полную громкость и слушали. Потом разносили новости остальным.

В общем и целом, дела были плохи. Симптомы ядерной зимы усиливались: становилось все холоднее. Нас ждала медленная смерть.

Впрочем, была и более радикальная опасность. Эммануилово инфернальное воинство расползалось по миру, круша все на своем пути. Их видели на севере Африки, в Румском Султанате, Ромейской республике и Иране. Я вспомнил мосты через Босфор и понял, что и нас сия напасть не минует. Мосты скорее всего разрушены, но это их не остановит, я был уверен. В крайнем случае есть и кружной путь через Кавказ. Мы ждали нападения.

Возможно, именно это подвигло меня на то, чтобы брать у Олега уроки фехтования. С самого начала я заподозрил, что Белозерский взял на себя труд моего личного адского палача. Ну, например, зачем бегать кросс, если хочешь научиться худо-бедно махать мечом? «Надо! Надо!» — твердил Олег.

На третий день я лежал в лежку, все тело болело. Явился Олег: «Ну что, пойдем?» Я вздохнул. Мой небогатый опыт занятий спортом говорил, что, если сейчас бросить, боль, конечно, успокоится, но если потом попробовать снова — история повторится. А если продолжить — через пару дней боль пройдет. «Пойдем!» — обреченно сказал я.

Кроме фехтования, мой день занимали повседневные дела общины типа заготовки дров. Это было спокойнее, чем управлять государством, и я мог бы, как Диоклетиан, с кайфом сажать свою капусту, если бы не грозившая со всех сторон опасность.

Так прошло почти два месяца.

Мне снилось, что я распят на кресте. Была ночь. Звездное небо, ни облачка, как в моих снах с участием Терезы из Лизье. Видимо, далеко до полуночи, поскольку у горизонта стоит Денница и смотрит на меня своим серебряным оком.

А внизу люди с факелами. Я узнаю их. Святой Франциск, Святая Тереза Авильская, мой духовник Иоанн Креста. Опираясь на меч, стоит Жан Плантар, по правую и левую руку от него Олег Белозерский и Дима (словно не умирал). За ним другие: госпитальеры, рыцари Грааля {мертвые и живые), люди из нашей общины, францисканцы, кармелиты, просто прибившиеся к нам миряне, беглецы всех возрастов и званий.

А потом явилась боль, жуткая, невыносимая. Картинка расплылась, факелы превратились в расплывчатые пятна. Я потерял чувство времени. Только откуда-то снизу доносились приглушенные голоса.

— Я не могу больше на это смотреть, — говорил мужской голос. — Давай это прекратим. Господи, почему я?

— Возьми себя в руки, Франсуа, — жестко отвечал женский. — Возьми себя в руки и смотри.

Толпа расступилась. К кресту шли воины в красном. Я слышал их разговор.

— Нужно перебить ему голени, он еще жив.

Второй кивнул.

— Да, он наш.

Они остановились у подножия, и на меня пахнуло жаром. Алые одежды расплылись и превратились в языки пламени. Толпа исчезла. По голой пустыне ко мне шел Эммануил.

— Вот видишь, Пьетрос, что ждет предателей! Стоило ли уходить? На твое счастье, я милосерднее того, к кому ты переметнулся — я приму тебя.

Он остановился у креста и протянул мне руку:

— Ну, сходи!

Я проснулся в холодном поту, было два часа ночи. Дико болела Эммануилова печать. Было полное впечатление, что это не Знак, а рана от гвоздя. Почти два месяца, прошедших после первой исповеди Хуану де ля Крус, я пытался хранить обещание, данное Терезе, и не смотреть на Знак. Но на этот раз не выдержал и взглянул на руку. Он там был, целехонек.

Заснуть я так и не смог. Часа полтора проворочался в палатке, а потом вылез на улицу. Никаких звезд, конечно, не было. Абсолютно черное небо без всякого просвета, и белый снег на земле.

На следующую ночь сон повторился. Потом опять и опять. Точно такой же, с тем же результатом. Хронический недосып уже давал о себе знать. Олег заметил, что я торможу больше, чем обычно, и едва держу меч.

Я не знал, следует ли на исповеди рассказывать свои сны, и прямо спросил об этом у своего духовника.

— Вам все следует, — кивнул Иоанн Креста.

Я рассказал. В конце концов психотерапия.