Вдруг на нас упал луч света из парадной двери. Как опоссумы в свете фар, мы с Энджи сощурились на силуэты двух мужиков, выросшие в открытых дверях. Какой-то ретрист в пиджаке в широкую полоску, окинув нас взглядом, прошел мимо, зашагал дальше по улице. Крупный силуэт в дверях прогремел:

– Ну?

– Привет! – чирикнула Энджи.

– Мы это так, мы… – И я фыркнул.

– Пароль?

– Нам никто ни про какой пароль не говорил, – вскинулась Энджи.

– Никто из кого?

Силуэт нагло привалился к косяку – в губах у него подергивалась тень зубочистки.

– То есть, кто пригласил нас прийти? Гарт, кто этот твой приятель? Тот, который нам сказал…

– Вообще-то приятель приятеля. – Я пожал плечами. – Блин, Энджи, как же его… – Я щелкнул пальцами.

– Трижды Ха-Ха,[64] – загремел силуэт, отступая в сторону. – Проходите.

Я еще не успел понять, что он имеет в виду, а Энджи уже проскользнула в притон.

– Спасиб, – кивнула она силуэту.

Я вошел следом, коснувшись шляпы и наградив привратника нервной улыбочкой. Уже не силуэт, он все равно был угрожающе огромным: пиджак, наверное, 58-го размера. Его шея и голова над розочками ушей были обриты под ноль, жуткого вида шрам на лбу дугой уходил под полоску белесых волос на черепе. Железный кандидат на премию Амбал Года. На нас он больше не взглянул.

Сразу за дверью был пустой пыльный магазин, стены усажены колышками для катушек. Справа на треснутом стеклянном прилавке высилась гора шляп. Обслуживала сама скука, обернувшаяся девочкой в беленьких носочках. Забирая мою шляпу и подавая номерок, она не проронила ни слова.

Мы с Энджи шевельнули друг другу бровями и пошли единственным очевидным путем – в конец комнаты, и дальше, за портьеры. Я услышал, как мистер Амбал отворил входную дверь и проворчал:

– Пароль? – Последовал щелчок пальцами, вошла новая компания. Значит, это и есть пароль. Только подумать: если б не эта слепая случайность, мы сейчас бы спокойно возвращались домой, чтобы позвонить Дадли и объяснить свое исчезновение.

Пройдя краем комнаты со старыми ящиками и разбросанной упаковочной стружкой, мы спустились по узкой лестнице слева – и в нас ударила волна сигаретного дыма и гула беззаботной болтовни.

Я положил руку Энджи на плечо:

– Не увлекайся тут беседами, ладно? Не говори ничего без необходимости, и наши имена… – Тут я вспомнил, что Энджи назвала мое имя перед Амбалом. Энджи похлопала меня по руке, как бы успокаивая мои нервы. Как бы.

Мы оказались в большом производственном подвале, уставленном чугунными колоннами. Никто не взял на себя труд как-то украсить помещение. Бесхозные ящики, поддоны и болтающиеся голые лампочки – вот и весь декор, вкупе с примерно двадцатью рядами складных стульев разных фасонов и эпох. Перед стульями возвышалась трибуна, за нею – импровизированная эстрада с музыкантами. Мы пришли одни из последних; оставались только стоячие места. Большинство публики курило. Мы, конечно, тоже – по умолчанию.

Когда мы вошли, какой-то хлюст с длиннющими усами ниточкой выдал нам по программке, и мы проскользнули к задней стене, в дальний угол. Занявшись осмотром комнаты на предмет Бинга и Марти, я не стал разглядывать программку, заметил только, что на обложке нарисован мультяшный волк в гангстерском пиджаке, вертящий цепочку.

– Тут как в церкви, – прошептала Энджи.

– Только не в тех, куда меня водили мама с папой, это уж точно. Погляди-ка. – Я указал подбородком в дальний угол комнаты, где Бинг, вскочив, усердно махал парню с белыми волосами, в белом смокинге и с белой панамой в руках. Марти видно не было.

– Совсем ребенок, – зашептала Энджи, – Этакий глупый мальчишка, который сосет трубку и носит канотье. На кого он старается походить? На Бинга Кросби?

– Думаю, так. Ты права: юный, слишком юн, чтобы таскаться с Марти. Ей за полтинник, как пить дать.

– А это правда была она?

– Однозначно. Это ее нос крючком и голос. Эй, смотри, Вито. В оркестре!

– Ох ёлки. Точно.

Пожилой толстяк в аляповатом клетчатом пиджаке, с козлиной бородкой и классической лысиной мужского образца вышел на трибуну и постукал по микрофону. Музыканты принялись тушить окурки и разбирать инструменты. Свет потускнел и на подиум упал дымный луч прожектора. Все взгляды обратились вперед, и толпа убавила тон до шелеста.

– Братие, – заговорил клетчатый, – Скуппи немножко запаздывает. Я… О, а вот и он!

Скуппи появился откуда-то из задней части зала, и я подумал: где тут еще могут быть входы? Из переулка? Грузовой лифт? Публика вскочила на ноги, зааплодировала.

Скуппи подвалил к трибуне, примирительно махая публике, и клетчатый ретировался.

– Простите, я опоздал, но мое такси подрезал педи-кэб, который торопился в больницу с роженицей. – Публика засмеялась. – Нет, правда! – Скуппи рассмеялся. – Ну ладно, слушайте, народ. Маэстро?

Публика села, и оркестр повел разухабистую городскую тему из «Питера Ганна»;[65] барабанщик стальной щеточкой обрабатывал тарелку.

– Я рад видеть снова в Церкви Джайва всех вас, а также новопришедших, кто захотел узнать подоплеку, открыть глаза, вернуть интерес к синкопам, утраченный много лет назад, но проснувшийся в вас, во мне и у множества других людей, которых становится все больше. Сколько человек здесь помнят черно-белые телевизоры?

Поднялось несколько рук. Скуппи задумчиво кивнул:

– Ну, по крайней мере вы застали последнюю свободную эпоху. Я не застал. У нас дома был напольный телевизор «Магнавокс», и младенцем меня сажали перед этой штукой. И я помню… – Скуппи взял микрофон и обошел трибуну; луч света следовал за ним… – Я помню, и это – одно из первых моих воспоминаний: я был совсем маленький, и подползал к экрану, и приникал глазом прямо к экрану. – Скуппи принялся сопровождать рассказ пантомимой. – Мне нравились маленькие цветные точки, волны красного, синего и зеленого, которые морщили фосфорическое внутреннее покрытие, и я гадал, кто там живет, в телевизоре. Но довольно скоро я перестал замечать маленькие точки и больше не задавался вопросом, кто живет в телевизоре. Я просто сидел перед ним. – Скуппи сделал глупое оцепенелое лицо, и публика захохотала. – В глубине нашего глаза, в области сетчатки, называемой «макула», есть маленькое пятнышко, содержащее рецепторы, которые дают нам цветное зрение. Там шесть миллионов колбочек. Знаете ли вы, что сигнал, подаваемый этими рецепторами, идет по зрительному нерву – пучку из миллиона нервных волокон – в зрительный центр коры головного мозга? В то же самое место, где хранятся наши способности слышать, понимать и спать. – Скуппи властно хлопнул микрофонным шнуром. – И что? Выдумаете, тогда, в шестидесятые – в самый разгар «холодной войны» – это вышло случайно…

– Ни в коем случае, – заверил кто-то из публики.

– Вряд ли, – добавил другой.

– …что Институт стандартов вещания – заметим, организация, набитая немецкими учеными, беглыми фашистами, и финансируемая, по крайней мере – частично, из бюджета ЦРУ, – решил установить красные, синие и зеленые электронные пушки на частоту развертки шестьдесят строк в секунду, которая посылает волны по зрительному нерву в мозг и вызывает своеобразные судороги? Нет, я говорю не о тиках. – Скуппи изобразил тик, рассчитывая на смех, и получил его. – Вы знаете, что вспышки красного света могут спровоцировать припадок у эпилептиков? – Народ в первом ряду покивал. – Вот они знают, о чем я говорю. А что вы скажете про это? – Скуппи вынул и показал публике газетную вырезку. – Копия этой новости есть в ваших программках. В Японии мультик вызвал судороги и рвоту у детей по всей стране. Из-за вспышек разноцветного света. И что произошло? Запретили этот мультик? Или хотя бы попытались выяснить, как он влияет на мозги? А задумалось ли наше правительство о таком варианте, что террористы могут использовать это против американцев? – Скуппи застыл с недоуменным лицом. Его паства притихла. Он медленно вынул из кармана пиджака пачку вырезок и воздел повыше, чтобы всем было видно. – Так вот, братие. Знаете что?