В конторе Садко — большом двухэтажном доме, расположенном на одной из главных улиц Торговой стороны, несмотря на ранний час, уже начался рабочий день. Молодой писец уже успел испортить почти готовую, переписанную набело бересту, которую торговый агент Худион должен был сегодня подать на подпись господину Садко. И теперь Худион ругал его на чём свет стоит, а старший над писцами грозил провинившемуся, что быть ему заперту на ночь. Но и другие служащие сегодня трудились без должного прилежания.
В горнице было шумно. Разговор шёл о происшествиях сегодняшней ночной бури. Рассказывали — там убило молнией человека, там сгорел дом, там унесло в Волхов стоящие у причала рыбацкие челны. Только один человек — лысая голова, длинный нос клювом, — казалось, ничего не слышал, занятый делом. Сидел, беззвучно шевелил губами — считал. А потом — стук-стук — щёлкал костяшками счетов, словно бусины, нанизанными на проволочный стержень. Гонял их длинным перстом вперед-назад. Сверял одно с другим. И если сходилось, тогда уже брался за перо и мелкой цифирью писал страницы толстой книги из берестяных листьев, прикрытой с обеих сторон, как дверцами, деревянной обложкой. Это был главный счетчик, ведавший всеми платежами Дома Садко.
Шутили шутники, что голову счетчика обточил на своем токарном станке умелец токарь, что держит мастерскую неподалеку от конторы на улице Рогатице. Точит ковши, братины, плошки и прочую дребедень. Счетчик и правда летами не стар, а лыс на диво.
Старик толмач, некогда плававший кормчим на одном из хозяйских кораблей, а теперь на старости лет, зарабатывавший тем, что, зная языки, мог вести беседу с любым иноземцем, рассказывал о знаменитом новгородском пожаре, случившемся в годы его отрочества. Говорливый старик любил вспоминать былое и виденное. Только теперь такое время пошло — народу некогда слушать чужие речи. У всех дела, все наспех. «Торопливо стали жить», — думает старик. И радуясь, что собравшиеся в кружок сослуживцы готовы слушать его, старый толмач рассказывает — не сказку о тридевятых землях — быль о родном городе:
— Умирать буду — не забуду! Не приведи господь увидеть вновь подобное, — говорит бывший кормчий и осеняет себя крестом. И правда, сколько лет с тех пор прошло, сколько зим миновало. Многое повидал он на своем веку — старый бывалый человек. Бороздил воды многих рек и морей, не раз глядел в лицо смерти. А это помнит ясно и ярко и вновь ощущает стук сердца в груди, как тогда, в ту ночь… В ночь, когда горел город… Видит: бьёт в чёрное небо пламя, пылает в чёрной воде. Горят дома и мостовые, горят на воде корабли и огненной дугой висит над Волховом торящий (мост… А еще видит: пепел — чёрный, тёплый, мягкий. Ни домов, ни улиц, — пепел. Ступаешь, и ноги уходят в пепел — чёрный, тёплый пепел… Видит это, а говорит другое:
Загорелось на Софийской стороне, на Холопьей улице, не миновало и Пискуплю. А потом по мосту перекинулось на Торговую. А тут загорелся Гаральдов причал…
Рассказывает старик многословно и подробно, но его уже не слушают. Сегодняшний день со своими заботами заслонил день вчерашний и его беды.
— Садко!
— Садко Сытинич!
— Хозяин!
Поклонились в пояс. Садко кивнул головой, пошел вверх по лестнице на второй этаж к себе.
И вот уже Садко сидит за своим рабочим столом. Он в одной шёлковой рубахе, вышитой по вороту. Свой плащ из тонкого фландрского сукна алого цвета он скинул, как только вошёл. Расторопный отрок из купецких детей, отданный в услужение, чтобы приучался к делу, приглядывал, как изловить жар-птицу — удачу, хотел было принять господский плащ на руки. Протянул их бережно, словно готовился взять дитя. Но Садко нетерпеливо отпихнул отрока, кинул свой плащ без всякого бережения на спинку резного стула и, едва опустившись па бархатное сиденье, снова нетерпеливо кивнул головой, чтобы, не медля, один за другим входили все, у кого есть дело.
Дела есть у каждого. Торговый Дом «Садко и сын» связан деловыми отношениями со множеством лиц и организаций — с поставщиками меха и судостроительными фирмами, строящими по заказу Торгового Дома суда, с иноземными торговыми союзами, с корабельщиками, которые водят принадлежавшие Дому корабли в Чёрное и Варяжское моря, с дружинами мостников, которые чинят и оборудуют причалы, с грузчиками и бичевниками, которые перевозят суда через волоки, и прочими работными артелями. И служащие конторы — законники, знающие, как составить тот или иной договор, товароведы, способные определить добротность товара, толмачи, умеющие вести разговор с иноземцами, — каждый ждёт хозяйского слова. Кому надобно представить отчёт, кому получить указания, кому подать бересту, чтобы приложил Садко Сытинич свою печать, печать Торгового Дома Садко. Но все знают: хозяин не начнет ни одного дела, пока не поднимется сюда наверх главный счетчик со своей книгой.
Страницы этой книги из берестяных листов, прошитых тонкими жилами, хранят в себе память о том, когда, кому, сколько было заплачено за купленный товар, где, что, по какой цене продано. Кому выдано по ряду — договору вперёд за будущую работу и сколько ещё осталось заплатить за то, что уже сделано. Впрочем, счетчик помнит все и без книги. Спроси хозяин — уставится вдаль и начнет:
«Гордею, ловцу соболей, с братьями за собольи шкуры числом в столько-то сотен выплачено столько-то гривен серебра, да ещё монетами арабскими дирхемами — столько-то штук. А векшегонам — охотникам на белок Пахомом, посланным в Заволочье в югорские земли, к Каменным горам, роздано железного товару — топоров и пил, засапожных ножей и ложкарей, игл для шитья и гвоздей, да скоб, да дверных пробоев, да обручей для бочек — всего на столько-то гривен серебра. Да мостникам, чинившим причалы, надлежит заплатить по ногате за погонный локоть — всего столько-то ногат, да еще выдано им овса для лошадей на столько-то ногат, а прокорм у мостников свой…»
До чего же иные люди любят похвалиться. Особенно грешат этим новгородцы. Лучше всего, конечно, хвалиться несчетной казной. Если нету казны, можно похвастать добрым конем, силой или удалью молодецкой. Умный, как известно, хвалится старым батюшкой, родной матушкой. Глупый — молодой женой. Ну, а если ни коня, ни силы, ни удали, ни даже жены — одно гусиное перо и чернила в чернильнице? Оказывается, можно похвалиться чужой головой, да ещё и лысой. Случалось, писцы, подгуляв где-нибудь в гостях, хвалились счётчиком. Мол, у нас, в нашей конторе, можно сказать, в одной с нами гриднице, почти рядышком, сидит человек — ума палата. Может счесть и византийские милиарисии и солиды, от которых и пошло на Руси слово «золото», и арабские дирхемы с непонятными письменами, и динарии, пришедшие на Русь из западных земель. А главное, как ни считает — все прибыль господину Садко.
Одни слушали, удивлялись: «Да ну?!» Другие посмеивалиеь: «Было бы что, сами бы сосчитали. Невелика наука. Проходили в школе в своё время». Но смейся не смейся — Торговый Дом богател с каждым днем. Увозили товара на куну, привозили — на десять.
Главный счётчик родом из холопов. Отпущен своим господином на волю, потому что был бестолков и ни к какому делу не пригоден. Не могли его ни битьем, ни лаской приучить не то что к хитрому рукоделью, но даже к чёрной работе. Ну и холоп! Руки — крюки, сам все глядит куда-то в глубь себя, да беззвучно шевелит губами. Не иначе как дурачок от рожденья — уродивый — юродивый. Чем хлеб на него переводить зря, лучше отпустить на все четыре стороны во опасение души. Всё-таки — убогий. На примете у бога.
Отпущенный спасенник кормился у церкви подаянием. Не уходил со двора и тогда, когда пустела церковь. Стоял под окошком и слушал, как священник учит грамоте ребятишек. Тут и открылся в нем дар божий к чтению и счету. Священник и привёл его к Садко. Так юродивый стал главным счётчиком Торгового Дома.
Как ни были внимательны писцы, как ей старались сводить то, что было начертано на лежащих перед самыми их носами берестяных листках, точь-в-точь, букву к букве, а все же ошибались. И тогда в наказанье старший писец, отпустив всех с заходом солнца то домам, запирал виновного в гриднице на ночь, чтобы к утру переписал все заново и впредь был прилежней. А вот счётчик не ошибался никогда, хотя и писал сразу всё начисто. Знать, умудрил господь его, одарил разумом, хотя и лишил волос.
