Но вот барабанщик взмахнул вощагой, и по тугому бубну глухо застучал кожаный шарик:

«Бум-бум-бум».

А когда умолк бубен, гудошник тихонько провел смычком по струнам, и загудел, зажужжал, точно шмель, гудок.

«Турли-турли-турли…»

«Дзынь-дзынь-дзынь…»

«Бум-бум-бум…»

Пока жужжит гудок, притихли свирели.

— Гостей сколько! — шепчет младший из отроков, несмело оглядываясь. — Сегодня нам небось долго играть?

— Ничего, зато, как кончится праздник, пойдём доедать кушанья с княжеского стола, — отвечает его товарищ. — Только там уж гляди в оба!

— А на что глядеть-то?

— А на то, что в рот суёшь! Ежели чего не знаешь, меня спроси. А то прошлым летом играли мы на свадьбе у боярина, а потом гости отвалили от стола, и придверечник кликнул нас — ступайте, мол, ешьте. Ну мы и налегли, пока челядинцы со стола не поубирали. Очистили блюдо, другое… А тут холоп — чтоб его черти на том свете так потчевали: «Не желаете медку отведать?» — и придвигает кринку. Я зачерпнул ложку и… — и, не успев договорить, он прикладывает к губам свою свирель, потому что гудок начинает жужжать всё тише и тише, будто шмель, круживший над головой, улетает.

В беседке с золоченой кровлей сидят боярыни, обмахиваются опахалами из птичьих перьев, слушают музыку, разглядывают гостей.

— Вот идет Алеша Попович — красавец, острослов, доверенный боярин переяславского князя.

— Вот Дюк Степанович из Галича — меткий стрелок, любитель гусиной охоты.

— Вот боярыня Гордята, жена княжеского стольника.

— Разоделась как! Вся в золоте!

— А колты-то, колты у ней какие! Видите?

— Как же, как же. Наверное, привезённые из Греков.

— Нет, представьте себе, киевской работы.

— Да неужели?

— Верно, верно. Теперь у нас в Киеве такие есть искусные умельцы, золотых дел мастера. Мне муж говорил, что киевские купцы возят их изделия в Европу и там они ценятся дороже царьградских.

— Вот как? Надо будет и себе заказать на Подоле.

— Нет, вы только поглядите на боярыню. Вон она с каким-то молодым юношей. Идёт — головы не наклонит.

— Гордая!

— А чем гордиться-то? Не у нее ли в спальне муж, нежданно воротясь домой, застал незваного гостя!

— Не этого ли, который с ней идет?

— Нет, это какой-то приезжий. Поляк. Его, говорят, князь привечает. Вчера даже пригласил его играть в шахматы. А в спальне у боярыни Гордяты знаете кто был? Это был… Чурила!

— Какой Чурила?

— Да сынок покойного Пленка Сурожанина, у которого усадьба под Киевом, где новый монастырь строят.

— Это который сын его? Меньшой? Рыжий?

— Тише, боярыни, тише. Вон он, Чурила.

— И правда рыжий!

— И ростом не вышел.

— Ничего, все равно по нему многие женки сохнут. Даже сама княгиня, говорят… А что росту малого, так видите, на каких он каблуках? Выше, чем у боярыни Гордяты! Под ними яйцо прокатить можно.

— А кафтан какой! С жемчужными оплечьями!

— И пряжка с цветными каменьями! Так и горят на солнце!

Как ни пялили боярыни глаза на Чурилу, всё равно кой-чего не разглядели — из такой-то дали. Вот если бы подошли поближе, то непременно заметили бы пуговицы, которыми украшен Чурилов кафтан. Ни у кого нет таких! Сами — из чистого золота! И на каждой чернью выведено по зверю. На одной — медведь, на другой — вепрь, на третьей — царь зверей лев. А если бы притихли музыканты, которые сидят под дубом со своими свирелями, накрами, бубном и гудком, то услышали бы боярыни, как звенят при каждом шаге золотые шпоры на сапогах Чурилы.

— Ну и съел ты мёд? — допытывается маленький музыкант, пользуясь новой передышкой.

— Добро бы, как мёд! Сунул я эту ложку в рот, небо с овчину показалось! Будто огнем обожгло! А холоп: «Ха-ха-ха!» И гости потешаются: «Горушну за мёд принял!», «Не видишь, что ли, что на кринке на писано?», «Да он и „Аз-Буки“ небось не знает!» Потом уж разглядел я, и впрямь на кринке высечено: «Горушна».

— Какая такая горушна?

— А я почем знаю. Только уж больно горькая. Одно слово — горчица! А с виду на мёд похожа. Потому и написали на кринке, чтобы гости не спутали.

— А зачем она — эта горушна, ежели она такая горькая?

— А я почем знаю! — снова ответил старший из отроков.

— Это от жадности — чтобы побольше мяса съесть, — сказал старик гусляр. — Оно и впрямь, жаль от стола отваливать, когда он от яств ломится, — добавил он, помолчав.

На княжеском дворе и в самом деле спозаранку шла работа.

На задворках за хлевом холопы рубили на колодах коровьи туши, кололи и свежевали поросят и ягнят, резали кур, уток, гусей. В поварнице девки чистили и разделывали свежую, утреннего улова рыбу, дичь, которой потом за столом во время пира долго будут похваляться вернувшиеся с удачной охоты княжеские гости.

И все это выращенное, выпестованное, выловленное в реке или добытое на охоте варилось, жарилось, запекалось. Скворчало на раскаленных сковородах в янтарном жиру или томилось на медленном огне в котлах под белым сметанным соусом. Раскладывалось по блюдам, мискам, подносам, украшенное зеленью, клюквой, брусникой, приправленное едкой горчицей или сладким медом, чтобы потом попасть в гридницу на большие дубовые столы.

От пекарни, где с раннего утра тоже дымили печи, растекался запах свежевыпеченного хлеба. Подхваченный ветром, разносился далеко вокруг. И мальчишка-холоп, бежавший через двор с каким-то поручением, вдруг застыл посреди двора и, поводя носом, потянул в себя этот ни с чем не сравнимый дух. Постоял, понюхал, а потом, сглотнув голодные слюни, побежал дальше.

А на поле уже шли приготовления к новой потехе. Вчера здесь сверкали мечи, стукались о кольчужную броню копья. Сегодня будут состязаться лучники, самые меткие стрелки.

Холопы врыли в землю два невысоких столба. Над ними приладили перекладину. Собрались уже и участники стрелковых состязаний. В руках луки, в колчанах стрелы. Вокруг толпятся любопытные. Разглядывают оружие, слушают похвальбу. Стрелки, как известно, самые большие хвастуны. Вот рыжий Чурила нахваливает свой лук. Предлагает биться об заклад, что никто, кроме него, не сумеет даже тетивы натянуть — такой тугой. Вот Дюк Степанович рассказывает, как он метким выстрелом сразил сразу трех гусей. Так и насадил их рядком на одну стрелу.

Развеваются на ветру стяги.

Трубят серебряные трубы, извещая о начале турнира. Рассаживаются по скамьям бояре и боярыни. Аж в глазах пестро от цветных платьев и кафтанов. Сидят, от комаров опахалами отмахиваются, разглядывают лучников.

— И рыжий Чурила тут. И знаменитый стрелок Дюк Степанович. И Алёша Попович, любимец переяславского князя.

— А вот тот молодой, в синем кафтане? Это кто?

— Из младшей дружины, наверное.

— Это сын Ильи Муравленина. Сокольник.

— Тот, что у половцев рос?

— Он самый.

— Смотрите, и поляк тут!

— Посланник польского короля?

— Наверное. Говорят, он к княжне сватается.

— Да не он сватается. А сам Великий князь до того полюбил его, что хочет отдать за него дочку.

К сеням, где сидит со своими боярынями княгиня, подскакал боярин, распоряжающийся турнирными потехами. Сошел с коня, поднялся по лестнице, низко наклонился, что-то промолвил. Княгиня улыбнулась, кивнула милостиво головой, сняла с пальца золотое кольцо и протянула его боярину. Тот бережно принял его в ладони. Снова отвесил поклон, сел на коня, поскакал к столбам с перекладиной. И вот уже меж столбов вертится, кружится на витой веревочке золотое колечко. Ну, кто самый меткий? Кто попадет?

Бояре и боярыни на скамьях спорят, бьются об заклад. Ставят золото и серебро.

Кто на знаменитого стрелка Дюка Степановича.

Кто на известного храбра Алешу Поповича.

Кто на рыжего Чурилу.

Кто на молодого поляка, королевского посланника.

А колечко золотое меж столбами на витой веревочке покачивается. Так что пожелаем успеха стрелкам и пойдем домой. Может, и вы хотите об заклад побиться? Тогда по рукам. Вы на кого ставите? На Алешу? На Чурилу? На Дюка Степановича? Лично я — на Сокольника. Я рада, что стал он повеселей и что в Киеве ему, видно, в этот нынешний приезд нравится.