Киевляне, когда приезжие гости расспрашивали их, почему перенесен па другое место большой киевский торг, мрачнели и отмалчивались. Не станешь ведь каждому рассказывать о том, что творится у тебя дома. Особенно, если похвалиться нечем. А хорошего было мало — такие уж времена.

Знаменитый на весь свет киевский торг убрали с Подола и перевели на Гору по велению Великого князя вскоре после того, как воротился он в Киев.

Очень гневался князь на киевлян, на мятежный Подол. Не потому, конечно, гневался, что на Подоле плохо торговали или дорого просили за товары. На Подольской торговой площади не только продавали и покупали. Киевское вече тоже собиралось здесь. Последнего вечевого собрания и не мог забыть князь, на котором чуть не скинули его киевляне с Великокняжеского стола. Теперь он знал, чего от них можно ожидать — от подольских черных людишек. Вольно чувствуют себя там смерды, на своем Подоле, — вдалеке от княжеских глаз и княжеской верной дружины.

Вот и решил Великий князь, чтобы впредь неповадно было этим крикунам сходиться на вече, извести даже вечевую площадь на Подоле. И думные бояре это очень даже одобрили. Вечу приказано было собираться на Горе в центре города на площади возле Софийского храма. Сюда, в эту часть Киева, где стоят боярские терема, дома богатых горожан, чернь не посмеет валить так запросто, как на свой излюбленный Подол. Тут и дружина под рукой — разгонит холопов прежде, чем успеют рты раззявить. Потому и сам торг перенесли на другое место, тоже поближе.

Об этом теперь и шёл разговор у Ильи с Алёшей.

Толковали потом в теремах: чернь, мол, из щелей повылезла, крик подняла! А как было не кричать, когда степняки вот они, в Днепре своих коней поили на виду у стольного? Ждать, пока город сожгут и в полон уведут?

— Так-то оно так, — отвечал Алёша, — а всё-таки не подольскому люду решать, когда князю за меч браться.

— А что у князя на мече написано, ты забыл? Князь крест целовал, что будет оберегать Киев и другие города и земли, и сам же клятву нарушил!

Княжеский меч с рукоятью, украшенной драгоценными камнями, Алёша хорошо помнил. Помнил и надпись, выведенную золотыми буквами: «Держи меч не втуне, а на страх врагам». Но сейчас, слушая Илью, он только вздохнул про себя. Он уже давно не верил клятвам, не удивлялся изменам. С Илюшей спорить он не стал, сказал примирительно:

— Ну ладно, у князя с Подолом свои счеты. Давай о тебе поговорим.

— А чего обо мне разговаривать, — недовольно сказал Илья.

— А оттого, что служишь ты бессменно верой и правдой, а князь твой… Да у другого такому бы храбру цены не было. Подожди, подожди, знаю, что ты бескорыстен, и не княжеское жалованье имею я в виду. А почет и уважение? Разве ты не заслужил этого? И о сыне подумай. Он отважен и молод. Он жаждет славы. Что тебя держит? Ты не холоп! Ты волен уйти от князя, отъехать к какому-нибудь другому. Тебя всяк примет с распростертыми объятиями. Вот хотя бы и мой князь. Он просил тебе передать, что если бы ты захотел…

— Я не стану с тобой спорить, — перебил Алёшу Илья. — И князя твоего видел я не только на пирах, но и в бою. Ты прав! Он добрый воин и не лукав и привержен к простому люду. Всё правда, но пойми и другое. И так все время идут меж князьями усобицы. То один поднимает рать на другого, то другой — на третьего. Хорош ли, плох ли киевский князь, но он старший над остальными. И хотя он не в большой чести у своих собратьев, все же хоть немного, но придерживаются они его слова. И не мне подбрасывать сучья в костер вражды меж ними. Ну вот заговорились мы с тобой, всю свечу сожгли. Небось уже за полночь. Давай спать ложиться.

— Сынок, а сынок! — окликнул Илья Сокольника. Но Сокольник не ответил. Он спал богатырским сном, растянувшись на полу.

Новый торг тоже был многолюден и богат товарами. Не говоря уже об изделиях киевских ремесленных мастеров, но и заграничных, или, как принято говорить в наше время, импортных товаров было вдоволь. К открытию ярмарки прибыли первые гречники — купцы, которые вели торговлю византийскими товарами. Ещё осенью ушли они последним рейсом на Константинополь. Там и зимовали. Л вот теперь привели назад полные заморских товаров корабли. Прибыли и другие торговые гости — свои и иноземные. Походи по торгу. Не успеешь заглянуть в лавку, купец раскатает шерстяное фландрское сукно или раскинет струящийся волна за волной легкий бухарский шёлк:

— Чего прикажешь, боярин? На кафтан? На плащ? На рубаху? А вот гляди, переливчатый бархат. Из такого французский король себе порты сшил, на всю Европу красуется!

— Боярыня! Красавица! Тебе какую шаль? Гладкую? С узором? С кистями? С каймой? Видишь, как сверкает золотая нить? Будешь ходить в золоте, как княгиня!

Зазывают покупателей, нахваливают свой товар торговцы тканями, обувью, разной утварью…

Зато в оружейном ряду, куда отправились Илья с Сокольником, — тишина и порядок. Здесь не услышишь ни зазывного крика купцов, ни громких женских голосов. Продавцы — оружейные мастера знают цену своему товару, но лишнего не спросят, не станут ронять достоинство. Не зря кузнец, коваль — издавна самый уважаемый на Руси человек. В старину и вовсе считали: кузнец сродни кудеснику. Знает кову — хитрость, без которой не сваришь железо, не скуешь оружия. И кова, и кузнь, и козни — всё ведет начало от одного корня. Потому и просили: «Кузнец, кузнец, скуй мне счастье!» И на свадьбу старались в числе почетных гостей непременно позвать кузнеца. И товар тут особый. Серебрятся на прилавках, будто речная рябь, кольчатые брони. Неярко поблескивают клинки мечей и лезвия сабель. Всё строго, неброско. И только где-нибудь на рукояти вдруг ослепительно вспыхнет в солнечных лучах драгоценный камень. Да червленые щиты притягивают взгляд своим густым красным цветом.

И покупатели в оружейном ряду люди степенные. Не торгуются. Потому что не гоже выгадывать малую толику, когда выбираешь оружие. Кто знает, покупая этот меч, копье, лук, может быть, покупаешь себе жизнь. По оружейному ряду ходят не спеша. Постоят в тихом раздумье, проведут пальцем по лезвию меча — хорошо ли отточено, натянут тетиву у лука, долго и придирчиво разглядывают наконечники копий или стрел. А если и заспорят иногда, то опять-таки без крика, со знанием дела. Вот у этого шлема искусной работы, украшенного серебряными пластинами, длинный, тоже высеребренный «нос». В рукопашном бою он удобен. А вот от стрелы, пожалуй что, и не убережёт. Зато вот тот позолоченный шлем, он с бармицей — опускающейся при надобности кольчужной сеткой. В нём не только всё лицо прикрыто, но и шея. Никакие стрелы не страшны в таком шлеме. И щиты тоже. Круглые удобны всаднику на коне. А продолговатые, похожие по форме на косточку миндаля, те лучше для пешего ратника. Таким щитом хочешь — так прикройся, а при нужде — воткни в землю и хоронись за ним, как за оградой.

Илью с Сокольником в оружейном ряду сразу узнали. С почтением кланялись знаменитому храбру самые искусные мастера. Для каждого большая честь, если выберет его меч или щит сам Илья Муравленин. Илюша едва успевал отвечать на поклоны, то и дело останавливался, чтобы перекинуться парой, слов. Где-где, а среди этих мастеров у него полно добрых друзей и знакомых. Может, и сам того он не ведал, но тут больше всего хотелось ему похвалиться сыном. И довольная улыбка освещала его лицо, когда ловил он одобрительные взгляды, которыми провожали Сокольника эти не щедрые на похвалу люди. А еще радостно было ему поведать сыну то, что хорошо знал и понимал он сам.

— Харалужный — значит кованный в жарком пламени, — объяснял Илюша, — а буесть — это закаленный на ветру. Выкует кузнец меч или наконечник копья, выхватит его из пламени и передаст уже стоящему наготове всаднику. Тот с раскаленным мечом в руках будет мчаться во весь опор, пока не остудит его в струях встречного ветра.

Выбрав, к огромной радости мастера, меч, Илья тут же на глазах у всего оружейного ряда опоясал им Сокольника. Сказал: