Вместе с разбойником ожидал своей участи и чей-то беглый холоп. Задержала его стража на подольском торге, и вот держали взаперти, пока не сыщется господин его и не заберет, уплатив, конечно, мзду поимщикам.

Кроме разбойника и холопа, сидел старик вятич, обвинённый в волховании. Будто неведомым колдовским зельем лечил он раны, заговаривал зубную боль, останавливал кровь и утишал крик младенцев, страждущих животом. И вот народ вместо того, чтобы в церкви лишний раз помолиться об исцелении или лечиться у врача, шел к волхву — колдуну и кудеснику.

Церковь жестоко преследовала волхвов. И не потому, конечно, что, говоря современным языком, волхвы были менее квалифицированны, чем врачи. Кстати, о врачах. Трудно сказать, в каких «мединститутах» приобретали они свои знания, но их было, по-видимому, не так уж мало. Древнерусскому языку того времени хорошо известно и слово «льчец» и слово «врач». Врач мог дать целебное питье, снимающее головную боль, жар или иную хворь, посоветовать, как избавиться от лишнего жиру, вредного для здоровья, наложить на рану повязку — всё это, конечно, за определённую мзду. Поэтому, если в драке были нанесены тяжёлые побои или раны, виновного, как вы сами убедитесь в этом, побывав в суде, принуждали оплатить пострадавшему лечение у врача. Почему же такой гнев и негодование вызывал у церковников волхв? Волхвами, как вы помните, ещё в старые времена называли языческих жрецов. Уже целый век миновал с тех пор, как Русь приняла христианство. Но язычество все еще продолжало жить и в народных верованиях, и в нравах, и в обрядах. И упорный язычник волхв — он не только сам держался старых богов, но и тянул назад к ним тех, кто уже был крещен и считался христианином.

За колдовство и волхованье обычно судил суд не княжеский, а церковный. Впрочем, тому, кого судили, от этого легче не было. Обдерут до костей кнутом при всем честном народе и кинут в яму — помирать. У церкви не только свой суд был, но и свои темницы при монастырях. А то, что волхв очутился в княжеской, — так он, наверное, не только волхованием да колдовством занимался. Не раз мутили волхвы простой народ, поднимая его против бояр и самого князя. То в голодный год в Суздале случилось памятное дело — повели волхвы голодных отнимать хлеб у боярынь и купчих. То не так давно в самом Киеве объявился кудесник. Вещал: «Разгневались забытые боги, настанут скоро страшные времена! Реки потекут вспять! Горы сдвинутся! И там, где ныне Русская земля, станет земля греческая!»

Волхв умирал долго и трудно. Не ел. Не пил. Молча глядел куда-то вдаль. И было неведомо, что мерещится ему во тьме темницы — раздолье глухих Вятских лесов, бесовские наговоры лукавого или просто ничего не видит он в беспамятстве.

Смотрел Муравленин на помиравшего старика, и вспоминалось давнее: как он безногий сидел сиднем на лавке, как пришел в избу странник и попросил испить водицы. И сказал ему Илюша, что рад бы подать воды, да встать не может — ноги нехожалые.

Ни матушке родной, ни отцу, ни соседям сельчанам не мог он тогда объяснить, как это случилось, что вдруг почувствовал он силу в ногах, поднялся с лавки, впервые от роду ступил на ноги. Теперь, поднося ковшик с водой умиравшему, вспоминал забытое. Как сейчас видел- перед собой странника, его долгий пристальный взгляд, слышал тихие добрые олова. Какие именно — не помнил уже. И тогда, будто сквозь сон шли они к Илюше, и, подчиняясь этому доброму твердому голосу, он сам встал и пошел в жизнь.

Непонятно было тогда людям, куда девался странник, почему исчез, никого не дождавшись. Удивлялись, судачили разное. Может, и скрылся неприметно он тогда потому, что опасался в благодарность оказаться под кнутом.

Не только простые люди сидели в темнице. Говорили, томится где-то в отдельной яме князь Волх Всеславич. Заманили его обманом братья. Звали приехать в стольный по делу — совет держать. Крест целовали в любви и дружбе, клятву давали, что не будет ему никакой обиды. Да только нынче разве бога боятся! Нарушили клятву братья, и очутился Волх под замком.

Но самого Волха никто не видел. Хотя сидел он безоружный, в яму к нему даже стражники опасались заглядывать. О князе Всеславиче давно твердила молва, что сам он великий колдун и кудесник. Потому и прозвали его Волхом. Захочет и обернётся вдруг серым волком или ещё того хуже — заворожит, отведет глаза страже. Уйдет сквозь дубовые стены, а ты вместо него в темнице гнить останешься. Это мать его над ним волховала. С той поры у князя и поныне на голове язва никак не заживет. Он даже тут, в темнице, с повязанной головой сидит, и никто не смеет сдёрнуть у него с головы ту колдовскую повязку.

Однажды к вечеру стражники втолкнули в темницу простолюдина. Был он невысок, — в ободранной свите, в разорванной на груди белой рубахе. Избитый, он, сплевывая кровь, все еще продолжал шуметь, даже после того, как затворились двери и стихли шаги стражников. Кричал, что нету правды нигде, даже в суде княжеском. Грозился: «А Мышатычке Путятину, мздоимцу и татю — смолы котел!» Утих он только к ночи. И тогда, подсев к нему, Илюша узнал, что звать его Онфимом, сам он из-под Вышгорода, в Киев пришел искать правду, но так и не сыскал, а вот ни за что ни про что угодил в темницу.

Лес окончился внезапно, будто деревья, добежав до пашенной межи, остановились, не смея ее перешагнуть. И Онфим тоже, доскакав до опушки, с ходу придержал коня. Замерев, обнимал глазами даль. За жёлтой щетиной нивы — росная зелень луговины. Большими кочками темнеют крытые соломой избы. А на душе то ли радостно, то ли грустно. И в груди что-то бьется, точно птица в силках. Отчего бы это? Неужто оттого, что и одной из этих изб Онфим родился, рос. Здесь, подсаженный отцом, впервые сел на коня, впервые в страдные дни молотьбы почувствовал гудящую усталость в руках. Отсюда ушёл в первый бой…

С тех пор не раз случалось ему сходиться с врагами. В последнем бою он был ранен. Отлежался у добрых людей. И теперь вот приехал повидать отца с матерью.

Онфим представил себе, как он подъедет к их избе, постучится и попросит испить водицы. И мать отварит двери. Протягивая ковшик, спросит, как обычно спрашивают женки у проезжего воина о своих мужьях и сыновьях: «Не видал ли, мил человек, нашего Онфима сына Иванова?» Он выспросит для виду, каков собой этот Онфим, помолчит, будто вспоминая, и ответит: встречал, мол, пришлось. И тогда мать вскинет голову, и… Онфим припустил коня напрямик. Под копытами замелькало жнивье, и ветер ударил в лицо. Вот оно — село. Над стрехами вьются дымы — женки с утра пораньше стряпают снедь. Голосит хлопотливый петух, извещая о том, что начался новый день.

Конь остановился, будто знал где. Онфим соскочил, и вдруг его охватило предчувствие беды. Изба смотрела равнодушно и немо. Ни дыма над кровлей, ни звука внутри. Толкнул дверь. Пахло сыростью и мышами. В переднем углу висела мохнатая сеть паутины.

Сельчане рассказали: отец Онфима Иван умер два лета назад. С тех пор и пришла к ним в дом беда. Верней, пришла она ещё раньше, когда Иван взял купу. И заем-то невелик — две гривны серебром — ровно столько, чтобы хватило перебиться до весны.

— У кого брал? — спросил Онфим.

— У соседа, у Мышатычки, — отвечали, — у кого же ещё возьмёшь?..

Онфим и сам знал, кроме как у боярина — Мышатычки Путятина, не у кого. У него всё село в долгу. Не по доброте душевной даёт боярин заём, не просто так — в рост. За лето на каждую гривну четверть неси. А не согласен — не бери. Только как не брать, если беда велит. Слезами обливаются, а берут, да еще с поклоном. Про такого соседа и сказано: «Не имей двора близ боярского имения, сожжет, аки огнь». Так оно и есть. Сам боярин, впрочем, больше в Киеве живет. А тут в имении ключник хозяйничает. Но от этого ведь не легче.

Случилось так, что на Ивана в те поры напала хворь. Поболел и помер. Остались — женка-вдова да отрок малолетка, Онфимов братишка, Алеша.

В случае смерти закупа долг, как известно, переходит на вдову и детей. Вот и пришлось матери Онфима бросить избу и вместе с Алёшей уйти на боярскую усадьбу отрабатывать долг. Ну, а погом, потом продал боярин Алёшеньку заезжим купцам.