Владимирская тюрьма (точнее – "учреждение ОД-1/ст-2 г. Владимира") – заведение особое. В разные годы здесь отбывали наказание Василий Сталин, подельник Олега Пеньковского Гревилл Уинн, бывший член Государственной думы В.В. Шульгин, американский летчик Пауэрс, заместитель министра внутренних дел СССР генерал-лейтенант С.С. Мамулов и другие бериевцы, а в брежневские времена многие советские правозащитники. Есть версия, согласно которой там же содержался Рауль Валленберг [173]. Имеют под собою основания и слухи о "катынском леснике": с 1951 по 1970 год во Владимирке отбывал срок бывший бургомистр Смоленска Б.Г. Меньшагин.

Читатель, конечно, помнит, что на свой разговор с ним ссылался один из свидетелей комиссии Бурденко, а затем и советского обвинения на Нюрнбергском процессе профессор астрономии Борис Базилевский, причем в "Сообщении" сказано, что эти показания имеют "особо важное значение". Фигурировал в качестве вещественного доказательства и блокнот Меньшагина.

"Показания Базилевского, – сказано далее в "Сообщении", – подтверждены опрошенным Специальной комиссией свидетелем – профессором физики Ефимовым И.Е., которому Базилевский тогда же осенью 1941 года рассказал о своем разговоре.

Документальным подтверждением показаний Базилевского и Ефимова являются собственноручные записи Меньшагина. сделанные им в своем блокноте. Принадлежность указанного блокнота Меньшагину и его почерк удостоверены как показаниями Базилевского, хорошо знающего почерк Меньшагина, так и графологической экспертизой".

Итак. показания Базилевского подтверждаются записями Меньшагина, почерк которого удостоверяет Баэилевский! Другое подтверждение слов Базилевского – показания профессора Ефимова о том. что Базилевский рассказывал ему то же. что и Комиссии!

Этого мало. На допросе в июне 1946 года (это была, как мы знаем, генеральная репетиция перед Нюрнбергом) Базилевский добавляет новые штрихи к портрету Меньшагина:

"Нужно сказать, что Меньшагин вообще весьма быстро сделался "своим человеком" в немецкой комендатуре. Мне трудно высказаться о причинах этого быстрого завоевания Меньшагиным авторитета у немцев. Может быть, этому способствовало то, что сам Меньшагин был пьяницей и очень быстро нашел себе собутыльников в немецкой комендатуре. причем особенно сблизился с неким зондсрфюрером Гиршфельдом. остзейским немцем, отлично владевшим русским языком и практически занимавшимся рядом вопросов, связанных с городским самоуправлением" .

Читая этот протокол, я почти ничего не знал о Меньшагине, но россказням Базилевского уже тогда не верил. А вскоре в Париже вышли "Воспоминания" Меньшагина – этот текст он наговорил на кассету в последние годы жизни. Далее я воспользуюсь материалами этой книги с любезного разрешения ее комментатора Г.Г.Суперфина. [175]

Борис Георгиевич Меньшагин родился 26 апреля (9 мая) 1902 года в Смоленске. По завершении гимназического образования добровольно вступил в Красную Армию, где служил с 1919 по 1927 год. Демобилизован за религиозные убеждения и регулярное посещение церкви.

После демобилизации Меньшагин заочно окончил юридический факультет в Москве. В 1928-1931 гг. работал в коллегии адвокатов при облсуде Центрально-Черноземной области, в 1931 г. – на заводе АРЕМЗ (Москва); в 1931-1937 гг. – во втором парке Мосавтогруза.

С 1937 года Меньшагин работает в облколлегии адвокатов в Смоленске вплоть до оккупации города немецкими войсками. Во время оккупации Меньшагин стал бургомистром Смоленска, а после отступления немцев (сентябрь 1943 г.) недолго занимал такую же должность в Бобруйске. Конец войны застал его с семьей в Карловых Варах, где его интернировали американские войска. Освободившись из лагеря через несколько недель, Меньшагин вернулся в Карловы Вары, уже занятые советскими частями, но семьи там не нашел. Ошибочно полагая, что его родные арестованы, Меньшагин добровольно явился в советскую комендатуру 28 мая 1945 года.

Постановлением ОСО при МГБ СССР от 12 сентября 1951 года он был осужден по части I Указа от 19.4.1943 к 25 годам лишения свободы. Срок отбывал во Владимирской тюрьме.

По окончании срока Меньшагина отправили в инвалидный дом в поселке Княжая Губа на Белом море. Последние несколько лет он провел в таком же доме в Кировске близ города Апатиты, где и умер 25 мая 1984 года…

Борис Георгиевич Меньшагин был не рядовой адвокат, один из лучших в Смоленске. Защищал он чаще всего "врагов народа" и "вредителей", выиграл несколько крупных показательных процессов, случалось, добивался даже пересмотра постановлений ОСО, обжалованию, как известно, не подлежавших. Чего это стоило и чем грозило в разгар сталинского террора, объяснять, надеюсь, не надо.

Многие сегодня, начитавшись "Огонька", не верят, что в те годы была возможна эффективная защита обвиняемых, полагают все рассказы на эту тему легендой. Здесь есть довольно тонкий нюанс. Разумеется, если бы защитник в открытом судебном заседании заявил, что это не суд, а расправа, дело фальсифицировано, а прокурор палач, он бы никого не защитил, а себя наверняка погубил бы. Но можно было построить защиту на выявлении отдельных противоречий в материалах дела (ведь известно, сколь мало заботились следователи о том, чтобы свести концы с концами) и на этом основании добиться переквалификации преступления – скажем, "халатность" вместо "вредительства" – такая тактика была вполне реальна; с учетом же предварительного заключения обвиняемый мог быть освобожден из-под стражи уже в зале суда. Ведь недаром Берия издал в 1940 году директиву, о которой идет речь вот в этом документе от 12.7.1940 за подписью В.М. Шарапова:

"Согласно директивы Народного Комиссара Внутренних Дел Союза СССР № 76 от 20 марта и приказов НКЮ и Прокурора СССР № 058 от 20 марта и 96/62с от 9 мая 1940 г. – арестованные, проходящие по делам, возникшим в органах НКВД (кроме Рабоче-Крестьянской Милиции), в случае вынесения судом оправдательного приговора (постановления) освобождаются не из зала суда, а из мест заключения. (…)

Заключенные, проходящие по делам органов НКВД (кроме Раб. Кр. Милиции), должны быть возвращены конвоем из зала судебного заседания обратно в те тюрьмы, откуда они были доставлены в суд, вне зависимости от приговора суда" [176].

А уж вернув обвиняемого в тюрьму, ничего не стоило завести новое дело "по вновь открывшимся обстоятельствам".

Ведь для чего-то же эта директива понадобилась, были, значит, оправдательные приговоры по делам, "возникшим в органах", и не один, не два! И вот еще такая деталь: в 1945 году в смоленском УКГБ Меньшагина первым долгом обвинили в том, что он "подстрекал обвиняемых отказываться от показаний, даваемых на предварительном следствии". И предъявил-то обвинение не кто иной, как следователь Беляев [177], которого Борис Георгиевич узнал по почерку: уж очень много оформленных им дел заворачивалось на доследование. Впрочем, сами следователи услугами Меньшагина тоже не гнушались – вспомним дело Жукова и Васильева. Отдавали ему, значит, должное.

Да, при немцах Борис Георгиевич пошел в бургомистры – этот факт из его биографии не вычеркнешь. Но не пора ли пересмотреть укоренившуюся в нашем сознании однозначно-негативную оценку подобных поступков? Отнюдь не все эти люди – старосты, бургомистры, старшины заняли свои должности по заданию подпольных обкомов. Но и тот, кто такого задания не имел, вовсе не обязательно отъявленный мерзавец. Ведь кроме обкома есть еще и совесть. Неужели позиция неучастия, невмешательства перед лицом тотального зла кажется нам более нравственной? Судьбы интеллигенции, оказавшейся на оккупированных территориях, – огромная тема, она еще встанет перед нами во всей своей трагической неразрешимости, и не след нам сегодня повторять лживый бред сталинской пропаганды.